— Будучи одной из форм строительства семейного очага, вязание сигнализирует о готовности сочетаться браком, — изрекла она.

Отец купил парусную шлюпку, и Генри спросил, не хотим ли мы испытать ее.

Он и в Нантакете ходил под парусом, но, похоже, Джулия в этой области могла дать ему сто очков вперед. Она осмотрела шлюпку с таким видом, словно всю жизнь плавала на парусниках.

Нам нужно было выбраться из лагуны. Джулия велела нам сменить галс, а когда скомандовала: «Полный вперед!», Генри передразнил ее и рассмеялся. Я вспомнила, что отец точно так же подтрунивал над матерью. Кажется, Джулии это не понравилось, но Генри и не подумал сменить тон.

Нам ничто не мешало смеяться вместе с ним. Но ни я, ни Линда не смеялись.

Перед обедом, пока Линда и Джулия принимали душ, мы с Генри сидели на веранде, ожидая своей очереди. У дома за лагуной появились стены, и мы не могли больше любоваться закатом солнца на заливе. Был конец дня — единственная пора, которая напоминала здесь о Нантакете. Свет вдали был теплым и розовым и окрашивал в легкие цвета деревья и воду, — это напоминало возникавшие в памяти радужные видения.

Я спросила у Генри, хорошо ли они провели время на Марта-Виньярде.

Он ответил:

— Классно.

И добавил, что они останавливались в молодежном общежитии, как будто это что-то объясняло. Я ожидала услышать, что именно.

Но он заговорил о том, что решил этой осенью начать учиться в Колумбийском университете, и произнес это с таким многозначительным видом, что я решила: за этим, вероятно, кроется разрыв с Джулией. Возможно, он уже видел себя в студенческом городке и думал, что там она будет для него неподходящей парой.

Я спросила:

— Ты всерьез собираешься в Нью-Йорк?

Он кивнул.

Отец, конечно, этому обрадовался. Кажется, это была его мечта, которую он мог лелеять до тех пор, пока не увидел бы Генри в мантии и четырехугольной шапке бакалавра.

День труда [2] пришелся на конец недели. Генри и Джулия отправились в Саутгемптон на большую вечеринку, которую устраивала ее мать. Наши родители тоже отправлялись на подобное мероприятие, и вечером, выгуливая Атланта, я слышала звуки гуляний по обеим сторонам лагуны. Я подумала, что Оливер Билл и я были, вероятно, единственными, кого никуда не пригласили. Чтобы подбодрить себя, я сказала Атланту:

— Мы с тобой одни на целом свете, Перчик.

В воскресенье приехала бабушка. Шел дождь, от которого разыгрался ее артрит, сделав ее еще капризнее, чем обычно. Она цеплялась за каждую мелочь и замучила маму вопросами вроде: «Луиза, почему ты носишь эти шорты?»

Отец ретировался в спальню — вздремнуть.

Когда бабушка произнесла свою неизменную фразу: «Помнишь прическу, которую тебе сделали той весной в Париже?», имея в виду двадцатипятилетней давности весну, проведенную моей мамой за границей, мама притворно зевнула и сказала, что тоже не прочь немного вздремнуть.

Оставшись с бабушкой наедине, я сказала:

— Мне кажется, маме нравится ее нынешняя прическа.

— Тогда была лучше, — стояла на своем бабушка.

Но тут я перешла в атаку:

— А как бы ты себя чувствовала, если бы тебе нравились твои короткие волосы, а твоя мама постоянно говорила, что тебе больше идут длинные?

— Пожалуй, носила бы длинные, — спокойно отозвалась бабушка, после чего внимательно на меня посмотрела и промолвила: — Тебе следует позаботиться о своих волосах, Джейн. Ты выглядела бы хорошенькой, если бы сделала нормальную прическу.

Я даже не стала изображать зевоту, а просто пошла в спальню родителей. Они лежали в постели и читали. Я примостилась между ними.

— Она чокнулась на парижских прическах, — сказала я. — Что бы это значило?

— Понятия не имею, — ответила мама.

— Прямо-таки зациклилась на прическах того времени, — продолжала я, хотя родители, похоже, и впрямь читали, вместо того чтобы слушать меня. Но это меня не остановило, и я добавила, что бабушка, кажется, считает, будто зеркало души — не глаза, а волосы.

Мама хихикнула. По отношению к своей матери она становилась как бы моей сверстницей.

Отец буркнул:

— Волосы — это крыша души.

Перед обедом бабушка читала газету, что-то бормоча себе под нос и жалуясь неизвестно кому, что мир катится в тартарары. Все теперь не так, и ничего похожего на то, что было раньше.

— Что же, по-твоему, в старые времена было хорошего? — спросила я, раздраженная ее сетованиями. Но тут же почувствовала, как резок мой тон, что мне не понравилось, и поспешила добавить: — Я имею в виду, чего тебе сейчас не хватает?