— А я-то здесь при чем?

— Так ты у нас самый баечник, разве нет? Прибудет этот посланник на закате, мы его устроим, как следует, но перед этим гостя надобно угостить и разговорами развлечь. А кому, как не тебе, этим заняться следует? Вот меня Михайло и послал за тобой.

— Ох уж мне этот Михайло, — Марсель недовольно нахмурился: ему совершенно не улыбалась перспектива развлекать какого-то залетного иноземца, каким бы важным и состоятельным он ни был. — А этот твой грек — он хоть по-нашему понимает? А то я сам, знаешь, в греческом не особо силен.

— Да пес его знает, — пожал плечами мужик. — Может, понимает. А может, и нет.

— Ладно уж. Пойдем к старосте. Может быть, он знает больше твоего.

Вышагивая рядом с Мефодием, Марсель думал о том, что пора бы уже вымостить камнем отдельную дорогу от его дома к избе Михайло — настолько часто им приходилось пересекаться по внутренним делам селища. Знакомые, которых он встречал по пути, приветливо махали ему руками. Что ни говори, а его здесь если и не особо уважали, то уж точно любили. Историк довольно быстро привык к такому положению вещей, хотя оно в какой-то мере было для него новым. В прежней жизни его уважали за профессиональные навыки и статус, но любили ли? Вряд ли.

— Здравствуй, Баламошка!

— Как дела, Баламошка?

— Давно не заглядывал к нам, Баламошка!

— У меня медовуха созрела, Баламошка!

Марсель кивал всем направо и налево, улыбаясь совершенно искренне. Неожиданно для самого себя он нашел себя именно здесь. Если отбросить в сторону всякие мелочи типа порядком доставшего ему прозвища, отсутствия водопровода и прочей ерунды, то он мог сказать с уверенностью, что был, в целом, счастлив.

Подойдя к воротам центрального здания, он увидел Курьяна, который уже поджидал его, всем своим видом демонстрирую недовольство.

— Что? — вместо приветствия спросил Марсель, считавший здоровяка своим другом и поэтому предпочитавший не допускать недомолвок между ними.

— Вы посмотрите на него, люди добрые! — мужик обратился к воображаемой аудитории и, прищурившись, смерил собеседника сердитым взглядом. — Еще спрашиваешь?

— Не понимаю, о чем ты.

— А с урумом кто собрался без меня задружиться? Не стыдно? Я-то, дурак, всюду его за собой таскаю. Если что любопытное происходит — сразу за ним бегу. А он? Тьфу, одним словом.

— Во-первых, не с урумом, а с греком, — начал историк, но Курьян его перебил:

— А по мне хоть мавром его назови, а все равно обидно и не по-людски.

— Во-вторых, — Марсель не обратил на это замечание никакого внимания, — я сам только что узнал о нем вот от него.

Мефодий, на которого теперь смотрели две пары глаз, растерянно развел руками:

— Чего? Меня Михайло послал, велел Баламошку привести. О тебе, Курьян, ничего сказано не было.

— Ах, вот оно что, — лицо мужика вытянулось, и он с извиняющимся видом взглянул на друга. — Ну, не сердись, брат. Поторопился.

— Ладно, — кивнул Марсель. — Пойдем, что ли, узнаем, что там наш староста задумал.

Оказавшись в избе, мужикам предстала такая картина: Михайло с важным видом сидел на лавке, а вокруг него, подперев подбородки руками, восседали самые опытные и уважаемые жители селища. Картина маслом, усмехнулся про себя Марсель, здесь письмо турецкому султану сочиняется, не меньше.

— Здорово, — он поприветствовал присутствующих и обратился к хозяину. — Что нового, Михайло? Вижу, дело важное.

— Ох, и не говори, — вздохнул староста, приглашая гостей присесть. — Как снег на голову этот грек свалился.

— Кто таков?

— Да кто его разберет. Вчера дружинник от самого князя прискакал, говорит: делай, что хочешь, а чтобы посланник этот доволен остался.

— А что ж он в Витачове не переночует? Там вроде и условия получше, да и стены, как-никак, имеются.

— Все это так, но ты же знаешь тамошнего воеводу. Самодур знатный. К тому же очень нетерпим ко всяким иноверцам.

— А грек этот?..

— Он самый и есть. Дружинник тот мне по секрету сказал, что он нашего князя будет склонять в свою веру. А ты Владимира знаешь — он в последнее время сам не свой, все старается выше головы прыгнуть и всех под себя подмять.

— Не слышал.

— Ну, как же. Истуканов понаставил в Киеве. Перун теперь у него главный самый. Голова серебряная, а усы — из чистого золота. Я сам не видел, но люди так рассказывают. Я против Перуна, конечно, ничего не имею — он бог сильный, уважаемый, но нехорошо его выше самого Рода ставить. Только это между нами.