Вершинин всмотрелся.

— Пушки, Никита Егорыч. Того гляди, грохнут.

— Да, пушки, оно, конечно… — с уважением и завистью начал Миша.

Вершинин сердито прервал:

— Чего — оно? Ничего не оно! Ну, пушки, пушки…

Он обратился резко к Петрову:

— Поди к мужикам, скажи, что я… я их люблю!

И повторил уже растроганно:

— Я их, скажи, сильно люблю. Так люблю, что вот сейчас встану во весь рост перед винтовками, окопами, перед этой самой колючей проволокой, перед пушками! И буду стоять до тех пор, пока мужики не вернутся или пока не убьют. За землю буду стоять, за Расею!

Петров отполз.

Вершинин скрутил папироску, затянулся два раза и передал папироску Мише.

— Не курю, Никита Егорыч. Неужели встанете?

— А чего не встать?

— Никак я этого понять не могу!

— А и не надо. Ты себе лежи, Миша. О чем ты думаешь?

— Я? Я, Никита Егорыч, мечтаю о будущем, вспоминаю прошлое, и очень мне, знаете ли, хорошо. И читать хочется. Дайте я вам почитаю Тургенева, Никита Егорыч, наизусть?

— Чего?

— Книгу почитаю.

— Ошалел! Да ты оглянись, Миша, место-то какое!

Вершинин медленно поднялся, вытянулся во весь свой рост и молча стал глядеть на виднеющиеся вдали окопы и холмы. Выстрелы оттуда учащались.

— А луга-то, голубчики, — сказал громко Вершинин, вздыхая, — не кошены. Жаль и глядеть! Трава по пояс, пройтись бы с косой… — Приложив руку к глазам, он вглядывался. — И впрямь — пушки. Генерал-то Сахаров тоже, по-своему, прыткий.

А в овраге, перед спустившимися сюда партизанами, бегал Петров, яростно размахивая руками.

— Поймите же, мужики! Вершинин под пулями стоит!

А вы — в овраге отдыхать? Ради любви к мужикам, говорит, стою! И буду стоять, покеда не убьют меня белые! Слова-то какие, господи!

Молчание. Наконец из толпы раздается строгий голос:

— Нехорошо мы сделали, мужики!

— Нехорошо, — подтверждает после небольшой паузы второй голос.

Петров подсел к мужику, который сказал «нехорошо», и сказал ему вполголоса:

— И нехорошо и стыдно!

Мужик вскочил, закричал:

— И нехорошо мне и стыдно! И чего я вас, дураков, послушался?

— Пушки же!

— Ну и пусть пушки, — продолжал мужик. — А у меня сердце болит! Убьют Вершинина! На всю жизнь — обида!

Молчание. Но это совсем уже другое молчание. Петров, поняв перелом, свершившийся в сердцах, схватил винтовку:

— Стройся!

И мужики выскочили из оврага.

Луга. Холмы. Хороша ты, Кудринская заводь!

Пули либо не долетают, либо перелетают через Вершинина.

Внезапно китаец Син Бин-у поднялся:

— Не могу, нельзя, надо моя стояла лядом!

— Оно, конечно, неприлично, и удивляюсь я самому себе, — сказал Миша, тоже поднимаясь.

Трое стоят в ряд!

Подползают и встают с ними оставшиеся мужики.

Один из них, глядя на следы пуль, обрадованно говорит Вершинину:

— Никита Егорыч, а ведь белые-то солдаты в нас не целятся.

— Ну, брось!

— Вот те крест!

Кто-то строго проговорил, размышляя:

— Может, не хотят? А может, и не умеют?

И когда в стрельбу вступил пулемет, мужик, дотрагиваясь до Вершинина, сказал с восхищением:

— А там, от белых, гляди-ка, кто-то ползет. Храбры, мошенники, ничего не скажу.

Мужики взялись за винтовки. Вершинин приказал тихо:

— Обождать! — И громко спросил — Кто там, в траве?

— Свой, — донесся срывающийся голос.

— Много вас таких, своих, — кладя руку на курок, сказал Вершинин. — Отвечай! Земля?

Срывающийся голос приближался.

— Народу.

— Фабрики?

— Обязательно.

— Мир?

— Без аннексий и контрибуций!

Вершинин опустил винтовку.

— Подходи.

Из травы выкатился Васька Окорок в кумачовой длинной выцветшей рубашке; в руках у него тоже выцветшая фуражка с голубым околышем. Окровавленный, он стоит еще на коленях, как бы не веря в свое спасение.

— Расстрелять хотел генерал Сахаров, а я…

— За что — расстрелять?

— Секретарь я сто двадцать четвертого революционного полка и прокрался к нему внести разложение в ряды противника.

— А где твой полк?

— Как с фронту шел, так по домам целиком разошелся. А у меня дома нету — раз я секретарь революционного полка, — сожгли каратели.