– Может, объяснишь? – попросил я, боясь сморозить глупость.

– Это золотой кофейный сервиз конца восемнадцатого века, Катя.

Я вгляделся. Шесть причудливых маленьких чашечек с замысловатым восточным орнаментом сопровождал пузатый кофейник, украшенный арабской вязью и искусной крышечкой на пружинке, которую следовало привести в действие легким щелчком большого пальца, отталкивая его от указательного, и сахарница вместе с молочницей – обе с причудливой эмалью, напоминавшей финифть и изображавшей газель, преследуемую охотником на скакуне.

– Откуда это у тебя?

– Твой прадед Богдан подарил, когда мы уезжали из Владикавказа. В лихие времена сервиз покоился в земле, а совсем недавно, а точнее вчера, я его откопала.

– Почему?

– Я же тебе сказала, что умру на днях… Не перебивай. С моим уходом некому будет выбивать средства на твое образование. А тебе еще больше года учиться. Продашь часть сервиза и получишь деньги, чтобы окончить консерваторию.

– Бабуля! – Я был так ошарашен этим предложением, что назвал ее так, как никогда не позволял себе.

– Молчи, такова моя воля.

– Тогда почему ты сама его не продала?

– Потому что лишь вчера знак получила. Не успеть…

– Ты что, серьезно это?

– Да…

Я так и не исполнил ее волю. Сервиз остался дома. А жил я стипендией и репетиторством. Бабушка оказалась права. Отец был уже с виолончелисткой, а скрипачке и альтистке платил алименты. Ему было уже совсем не до меня, что, кстати, было гораздо лучше, чем если он обо мне помнил, поскольку отцовские порывы чаще всего заканчивались какой-нибудь ерундой.

Когда была жива Жанна, сервиз выставляли по торжественным случаям, чаще всего на очередную годовщину нашей свадьбы. Оставшись один, я запер его на несколько замков и носил ключи исключительно при себе, а очередное появление сына воспринимал как сигнал тревоги, ибо пару месяцев назад он будто бы ненароком поинтересовался семейными чашечками. А в канун моего юбилея Сусанна и вообще заметила, что по такому делу можно было кофе из золота попить.

– Нам достаточно вас, золотко, – грубо сострил я.

«Золотко» надулось.

И была права…

Что до опасений за судьбу сервиза, они полностью подтвердились.

На следующий после юбилея день Теменюк явился с извинениями, был невероятно заискивающ и оттого шамкал еще сильнее. Долго не решался войти, стоял в дверях и делал попытки замириться сразу, но я так переволновался из-за Гаянэ, что не мог на него смотреть без дрожи.

Конец ознакомительного фрагмента.