Он лизнул свою ладонь и сглотнул слюну.

— Ничего не хочешь у меня спросить?

— Хочу, — ответил я. — Он и правда так конфеты любил?

— Наверное, — не слишком уверенно ответил старший распорядитель. — Ел много… Но, по моему, без особой охоты. Как будто усилие над собой делал. А вот сценарий, между прочим, он выбрал сам…

— Не может быть! — вырвалось у меня.

Я отшатнулся. Старший распорядитель приблизил лицо в решётке, вплотную — едва не прижав к металлу. Луч света краем осветил его — и только тогда увидел я, что лицо сплошь выкрашено красным. И лишь глаза блестят лихорадочно-бело из-под густо-красной корки цвета запёкшейся крови.

— О, господи!

Я вздрогнул и едва не рассыпал пепел.

— Сам! — повторил старший распорядитель.

"Не может быть такого…" прошептал я. "Это не его, не его… Нельзя так, нельзя…"

— Но тебе ведь другое интересно, — продолжал старший распорядитель.

И губы красной маски растянулись в улыбке.

— Другое… Что? Что тебе действительно интересно? О чём ты хочешь спросить меня? Молчишь, хороший мой, робкий человек? Не стесняйся, спроси. Вот так — откровенно, прямо, грубо, нетактично. Теперь можно. Я же сам видел, как гроб с его телом исчез в печи. Его нет, точно тебе говорю. Так не медли, время пришло. Давай я спрошу за тебя. Можно?

Я кивнул.

— Хорошо ему было со мной? Хорошо? Вот он, настоящий твой вопрос! Давай я отвечу на него. Тебе…

— Заодно Рыжему и Повару, — заметил я. — Они чудесные ребята — спят, сопя в дырочки, но почему-то всё слышат сквозь сон.

— Плевать! — сказал старший распорядитель. — Я отвечаю тебе. Прикоснулся к часам его — получи и ответ. Всё, всё в наследство получи! Он твой, этот ответ. И знаешь, какой он? Короткий: "Да!". Вот так, да — и всё тут. Ему было со мной хорошо! Он был счастлив в последний свой день, и это счастье подарил ему я!

— Признаться, в таких делах мало что понимаю… — забормотал я.

Мне так хотелось поскорей закончить этот разговор! И неприятны были полночные, невесть откуда и почему свалившиеся на несчастную мою голову откровения распорядителя.

— У меня, — заметил я, — с любовью и счастьем дела… не очень. Партнёров много было, правда все они — противоположного пола. Партнёрши, так сказать. По делу, по постели… Дела такие были, в общем… Но вот так, чтоб любовь… Разве что один раз, да и то — до сцены довела. Хотя сейчас я счастлив. Вот, сижу, жду выступления… Хорошо!

Он засмеялся, услышав это. Признаться, поначалу меня его смех обидел (что смешного я сказал? что вообще такого… просто отговорка, дежурная фраза — неужели непонятно!), и похож был скорее на громкое, с присвистом, шипение.

Или отрывистый хрип?

— Вот как? — сказал старший распорядитель, отдышавшись. — Ждёшь? Чего же ты ждёшь, позволь узнать? Ах, да! Совсем забыл! Славы…

Из соседней клетки донёсся сдавленный хрип… Рыжий? Всё ему неймётся!

— Слава, слава… — задумчиво повторил старший распорядитель. — Вот ведь штука какая… И почему она всем так нравится? Почему она всем нужна? Не понимаю, честное слово. Зачем она тебе нужна?

— Не хочу умирать, — признался я. — Проснулся в одно далеко не прекрасное утро, и понял — не хочу умирать. Но и жить вечно не хочу. Мозг устанет, если вечно жить. Сознание не выдержит. Сознание человеческое — это такая штука, созданная для существа конечного во времени, и весьма ограниченного в своих перемещениях в пространстве. Вечности и бесконечности оно не приемлет. Так выход какой?

Старший распорядитель, всё так же прижимаясь к клетке, намертво вцепившись в стальные прутья, смотрел на меня. Смотрел мне в глаза, не отрываясь, не переводя взгляд. Но глаза его при этом были безжизненны, бесстрастны, наполнены лишь белой студенистой массой, почти без остатка поглотившей превратившиеся в едва заметные точки зрачки.

И взгляд этот, при всей его мёртвой неподвижности, не казался гипнотическим, подавляющим, сверлящим. В нём не было ни силы, ни энергии, ни даже самого слабого отражения каких-либо внутренних движений мысли, души, хоть чего-нибудь, и потому из всех действий, могущих производиться взглядом, он производил, но великолепно производил только одно.

Он мертвил! Мертвил сразу, на месте, без остатка. Без единой надежды ускользнуть от льющегося в сознание, затопляющего его белого студня.

Старший распорядитель смотрел на меня. И не отвечал.

— Какой? — повторил я. — Найти нечто, что можешь сотворить ты. Только ты! И оставить это после… Ну, часть себя. Или почти всего себя. Например, последняя боль. Чьей ещё она может быть? Вот так я думаю.

Он молчал.

— Разве я не прав?

Старший распорядитель оскалил зубы не то в усмешке, не то в звериной угрозе.

И резко оттолкнувшись от решётки, отпрыгнул назад.

— Ложь! — крикнул он. — Сколько лет я дарю людям славу?! Сколько? Сегодня проводил ещё одного… Вы, вы все — не видите того, что вижу я. Перед смертью вы просите у меня не славы, не вечности, не мраморной доски с золотыми буквами, хотя вы все до последнего мига перед выходом на сцену корчите героев, и на каждом углу готовы кричать о своей готовности красиво умереть на сцене. Нет, не о том вы просите! Неужели ты до сих пор не понял, что я вижу всё? Действительно ВСЁ! Всё — во всех! До косточки, до прожилочки, до требухи, до самого мельчайшего капилляра… И что? Что вы просите у меня, когда слава накрывает вас? Да не просто, а с головой, так, что не продохнуть. Вы просите той самой, конечной, прежней, простенькой вашей жизни. Конечной, но с иллюзией бесконечности. А что, у вас раньше этого не было? Было, дорогие мои, бессмертные! Вы конца своим дням не видели, а теперь видите, но… Как же — слава, вечность! Всё решено! Чёрта с два… Часть себя вы хотите не оставить, а навязать. С гарантией. Так, чтобы смерть ваша у всех в головах засела. Так, чтобы крик ваш последний никто, ни один гад в зрительном зале не посмел из ушей выбросить. Это мы пускаем вас в пантеон с чёрного хода. А вы даже не спрашиваете при этом, есть ли там для вас места. Потому что точно знаете — есть! Потому что ведём вас мы. Мы указываем вам путь. Хорошо?