Приложил лезвие к животу Повара…

— Господи, да что бы мне не зарезаться тогда! — воскликнула Вероника. — Не сидела бы тут с вами!

— Опять завелась… — проворчал Рыжий. — Счасться своего не ценишь. Глупая ты, как все бабы глупая. Почему бабы за жизнь цепляются?

— Я не цепляюсь!

Вероника отвернулась.

— От дурости, — сам себе ответил Рыжий.

"Эй, за кулисами!" заволновался распорядитель. "Не шуметь! Я вас уже отсюда слышу! Скульптор, не мешкай, не тяни. Двадцать три минуты уже на сцене, зрители заскучают".

…Скульптор лезвием надавил Повару на живот…

Повар мотнул головой, приходя в себя.

Зал заволновался — явственно послышалось нарастающее гудение, многоголосый шёпот, скрип сидений, шуршание подошв по ковру, знаменитому и лишь два раза мною виданному красному ковру большого зрительного зала.

Я не мог видеть, но чувствовал или действительно видел каким-то третьим или следующим по счёту глазом, как головы зрители подались вперёд на вытянутых шеях, как туловища сидящих в зале единым движением наклонились вперёд, как дыхание стало шумным и неровным, как вцепились в подлокотники стремительно потеющие ладони, как сотни зрачков замерли и линии сотен взглядов сошлись на одной магической точке, точке рождения величайшей славы.

"Он заиграет!" торжествующе воскликнул старший распорядитель. "Он будет у играть! Он у меня станет бессмертным!"

"Тварь… Самовлюблённая тварь" подумал я и привычным уже движением снял наушники.

Есть предел и моему терпению.

"Он не у тебя… Теперь уж точно не у тебя!"

…И полоснул наискосок — слева направо. Повар вернулся к жизни, очнулся — он снова кричал, и теперь ещё сильнее, чем прежде.

А скульптор ходил вокруг него, то вскакивая на платформу, чтобы ловчее приложиться к изуродованному, но все ещё доступному для игры телу, то соскакивая с платформу и отступая назад, чтобы полюбоваться создаваемой им инсталляцией.

Разрезанная, а то и искромсанная кожа свисала неровными клочьями, кровь вперемешку с остывшей уже водой стекала на платформу; красное, сжимающееся в конвульсиях мясо высвечивали прожектора.

Повар охрип и снова стал уходить, теперь уже, похоже, насвегда. Иногда лишь, когда скульптор отходил в сторону и ассистенты плескали кипятком на кровоточащие разрезы, на бледнеющие от кипятка обнажённые мышцы, Повар снова играл и выкрикивал боль.

Но скоро и это его не оживляло.

В живот ему воткнули проволоку, протянули сквозь тело, вытащили сквозь глубокий разрез на спине и закрутили пассатижами в спираль.

Но Повар не играл, тело его висело без движения, и зал убедился в том, что артист мёртв.

И тогда мы, впервые за этот вечер, услышали, наконец, те аплодисменты, те оглушившие нас аплодисменты, которые бедняга и счастливец Повар в конце концов заслужил.

И скульптор, отрезая Повару гениталии, прерывал иногда работу свою, кланялся залу вполоборота и гладил нежно ладони умершего артиста.

Рыжий улыбался и вытирал бегущие по щекам слёзы.

— Вот ведь как, — повторял он. — Вот ведь как, вот ведь что бывает с нами… Я-то думал, картонным театр будет, шутка одна да глумление. А что глумление? Стезя моя, ничего иного в жизни не было… Вот ведь как! Вот ведь!..

Он говорил, говорил, говорил без передышки, без остановки, то переходя на шёпот, то возвышая голос до театрального грома, и речь его тогда казалась (если не прислушиваться к непонятным, туманным и иногда бессвязным фразам, а слушать лишь музыку полубезумной речи) декламацией классических гекзаметров в собрании поклонников Гомера.

— Я вот такого насмотрелся, и видел, и видел, и видел!

Нас увели очень быстро.

Пришли люди в белых трико, отобрали наушники, схватили за локти (отчаянная Вероника попыталась было спорить и стала вырываться, но её, кажется, побили слегка и она затихла) — потащили нас в наши клетки.

Мы не увидели, как ассистенты выходят на поклоны (нам кое-что рассказал Боцман, который дежурил на этом представлении за кулисами и, в отличие от нас, не только досмотрел представление до конца, не только дождался ухода зрителей, но и даже присутствовал на уборке сцены, помогая рабочим замывать накапавшую с платформы кровь).

Не увидели, как клоуны потушили факелы, макнув их в котёл с водой, от которого всё ещё валил пар, хоть уже и не такой плотный.

— А ты зрителей видел? — спросил Рыжий Боцмана.

Следующим выступает Рыжий. Завтра.

Рыжий стал тих, словно взял пример с Повара. Но разговорчивость его нисколько не уменьшилась, разве что речь была теперь плавнее и спокойней.

И прекратились у него постоянные прежде приступы рвоты.

— Мне хорошо, — говорил Рыжий. — Здесь всё настоящее… Здорово, что Вероника спит? Она устала, она со мной разговаривать не хочет. Да и раньше, признаться, не хотела. Ей Повар нравился, он толстый и член у него толстый, ей в самый раз. А я её, признаться, не хочу. Совсем не хочу. Она и в душ не ходит, и мест нужных не моет. У меня нюх особенный, тонкий, и реакция на всякие запахи… У неё влагалище селёдкой пахнет, несвежей к тому же. Вообще с бабами плохо! Всё у них пахнет, не отмыть вовек! Мерзость? Слышь, Боцман! А ты зрителей видел?