Шрифт:
– Такие письма, Козлов, нехороши. Мне не нравится. Потом взял другое письмо, просмотрел его молча и сказал мне:
– Морозов, а ты все это правду мне описал?
– Вы сказали же написать, что мы делаем и как живем. Я же написал, думается мне, правду.
Лев Николаевич улыбнулся мне, как бы отдавая за письмо мне благодарность, и мурлыкнул что-то, – я не разобрал.
Читали мы как-то вместе со Львом Николаевичем одну книгу. Не упомню заглавие книги, но книга была очень хороша. Я часто спрашивал Льва Николаевича, останавливаясь на точках, с вопросом:
– Лев Николаевич, а вы можете так сами составить?
– Не знаю.
После чтения книги Лев Николаевич сказал нам, всему классу:
– Давайте и мы что-нибудь напишем, выдумаем.
И мы приступили к сочинению. Задача трудна, стали думать, а думать не о чем, и не знаем, как начать.
– Ну вот, начнемте хоть про какого-нибудь старика, хотя бы в стихах.
Опять не начинаем. «Как про старика писать?» – думаем.
– Ну, хотя бы так, – сказал Лев Николаевич. – У окна стоит старик, – начал он и замолчал.
– Ну, кто будет дальше продолжать? – сказал Лев Николаевич.
Все молчали, подбирали рифму, но далее писать подсказал опять Лев Николаевич.
– В чем он одет?
– В худеньком тулупе, – сказал Макаров.
Лев Николаевич поправил:
– В прорванном тулупе еще лучше. Ну, дальше?
– А на улице мужик красны яйца лупя, – подсказал я.
Подбор был трудный, и мы, остановясь на этом, закончили. Одно закончили, но, по-видимому, Льва Николаевича брала охота начать другое. Он задавал нам писать на пословицы, но что-то у нас ничего не выходило. Один раз мы стали писать сочинение втроем: Лев Николаевич, Макаров и я, Морозов. Все пошло у нас порядком. То Лев Николаевич скажет, то Макаров, то я. И мы как бы друг другу не уступали, сочинители были равные. Написали уже целый лист, перешли на другой. Лев Николаевич восхищался нашему успеху и то и дело говорил:
– Как прекрасно у нас выходит! Как хорошо! Бог даст, окончим и напечатаем, будет книга.
Мне стало завидно, что Лев Николаевич воспользуется один всеобщей книгой, будут читать и скажут: «Лев Николаевич написал». Не желая ему одному уступить то, что выдумывали и мы, я заявил ему претензию, сказал:
– Лев Николаевич, а как будете отпечатывать?
Лев Николаевич посмотрел на меня и не понял вопроса.
– Так и напечатаем.
– Нет, Лев Николаевич, а вы напечатайте всех нас троих. Вот, например, по фамилии: Макаров, Морозов, а ваша как фамилия?
– Толстой.
– Ну вот так троих и ставьте: Макаров, Морозов и Толстов. Лев Николаевич улыбнулся и сказал утвердительно:
– Так мы и напечатаем троих [282] .
К сожалению, я не могу вспомнить ничего из «знаменитого нашего произведения», как называл его Лев Николаевич. Все забыл, исчезло из воспоминаний. И, к сожалению, тот самый наш труд не осуществился. Он был уничтожен нашими учениками на игры на хлопушки [283] . И долго-долго Лев Николаевич скучал о нашем сочинении, негодовал на шалунов. Я взялся было возобновить потерянное и написать точь-в-точь, что было. Мы остались на всю ночь ночевать в доме Льва Николаевича и с Макаровым приступили к делу. И переписка у нас не выходила. Мы спорили между собой с Макаровым, и оба забывали самую суть. Мы написали, но уже не так хорошо, и всегда Лев Николаевич скучал о потерянном. Все-таки желание свое Лев Николаевич не оставил, и он сказал мне:
282
О писании этого сочинения Толстой рассказывает в статье «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» (1862). В ней под именами Федьки и Семки Толстой вывел Василия Морозова и Игната Макарова.
283
О потере ученической повести Толстой писал в упомянутой статье: «Я должен был уехать на несколько дней, и повесть оставалась не дописанною. Рукопись, три большие листа, кругом исписанные, оставалась в комнате учителя, которому я показывал ее. Еще перед моим отъездом, во время моего сочинительства, прибывший новый ученик показал нашим ребятам искусство делать хлопушки из бумаги, и на всю школу, как это обыкновенно бывает, нашел период хлопушек… и рукопись сочинения Макарова, Морозова и Толстого превратилась в хлопушки… Никогда никакая потеря не была для меня так тяжела, как потеря этих трех исписанных листов; я был в отчаянии. Махнув на все рукою, я хотел начинать новую повесть, но не мог забыть потери и невольно всякую минуту пилил упреками и учителя, и делателей хлопушек» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. C. 309).
– Морозов, напиши ты что-нибудь мне сам.
– А что писать, Лев Николаевич?
– Напиши так, как ты стал себя помнить, каких лет ты был. Пяти или шести лет. Как вы жили и как ты помнишь вообще свою жизнь.
– Хорошо, Лев Николаевич.
И я стал писать, долго я писал, мудрствовал. Написанное Лев Николаевич просматривал и все говорил:
– Хорошо, очень, очень хорошо!
Я опять с большим усердием продолжаю, и опять Лев Николаевич просматривает и опять говорит:
– Хорошо, очень, очень хорошо! Продолжай еще.
Я мудрствовал все дальше и дальше, и мне наконец стало надоедать. Мне казалось длинно и хотелось скорей закончить конец.
В конце я поставил: «С тех пор мы стали хорошо жить», – и потом подношу ему и говорю:
– Лев Николаевич, посмотрите, что, не довольно мне писать? Лев Николаевич посмотрел и сказал:
– Хорошо, очень, очень хорошо! – свернул мое писание, прибрал к себе.
– Вот я тебе его напечатаю.
Я в душе не верил этому. Но вскоре я свой рассказ прочел напечатанным, – «Солдаткино житье», как назвал мой рассказ Лев Николаевич [284] .
284
Толстой в статье «Кому у кого учиться писать…», противопоставляя свое писательское влияние литературной интуиции В. С. Морозова, пишет: «Я чувствовал, что с этого дня для него раскрылся новый мир наслаждений и страданий, – мир искусства; мне казалось, что я подсмотрел то, что никто никогда не имеет права видеть – зарождение таинственного цветка поэзии… Радостно мне было потому, что вдруг, совершенно неожиданно, открылся мне тот философский камень, которого я тщетно искал два года – искусство учить выражению мыслей; страшно потому, что это искусство вызывало новые требования, целый мир желаний, несоответственный среде, в которой жили ученики»… (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. C. 305–306). С толстовской тенденцией в оценке рассказа «Солдаткино житье» считались и учителя Яснополянской школы. Н. П. Петерсон писал Сергеенко 17 мая 1908 г.: «Тогда, в 1862 году никто не допускал и не позволял себе говорить, что рассказ написан не самим Морозовым. И Лев Николаевич, разбирая этот рассказ в журнале «Ясная Поляна», разбирал его как произведение именно Морозова» (Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого (Москва)).
Я радовался на свой написанный и отпечатанный рассказ. Меня повысили, я как бы выдавался первым учеником Яснополянской школы. Приезжали некоторые посетители, любители школ и близко знакомые Льва Николаевича, отдавали мне должное, как маленькому писаке, мне сыпались одобрения, и я с гордостью в душе торжествовал. Лев Николаевич относился ко мне не так, как к школьнику рассеянному, а серьезно, как к старшему ученику. Он никогда не хвалил меня и не возвышал ни за какие подвиги, но я, как воришка, приладился к его характеру. И хотя он относился в школе, в играх, в беседах, в гулянье со всеми нами одинаково, но я мог читать в нем, что Лев Николаевич любит меня. Я, как прикомандированный к нему, часто оставался в доме Льва Николаевича ночевать, и спал с ним вместе, в его спальне, на полу.