Шрифт:
Но вот стали подъезжать к Москве. Последняя станция опять моя, и я должна ехать со Львом Николаевичем в заднем, наружном месте. На последней станции подходит ко мне моя сестра Лиза и просит уступить ей ехать в наружном месте.
– Соня, если тебе все равно, уступи мне, – просила она. – В карете так душно.
Мы вышли из станции и стали все садиться по местам. Я полезла в карету.
– Софья Андреевна! – окликнул меня Лев Николаевич. – Ведь теперь ваша очередь ехать сзади.
– Я знаю, но мне холодно, – уклончиво ответила я, и дверка кареты захлопнулась за мной.
Лев Николаевич постоял минуту, как бы задумавшись о чем-то, и сел на козлы.
На другой день Мария Николаевна уехала за границу, а мы вернулись в Покровское [298] на нашу дачу, где ждали нас отец и братья.
Вся прежняя жизнь моя стала другая. Та же обстановка, те же люди, та же я – по внешности. Но куда-то ушло мое личное «я»; то самое чувство, овладевшее мною еще в Ясной Поляне и Ивицах, продолжало владеть мною. Мое «я» попало в беспредельное пространство, свободное, ничем не ограниченное и всемогущее. Я доживала эти последние девичьи дни какой-то особенной силой жизни, освещенной ярким светом и особенным пробуждением души. Еще в два периода моей жизни я испытала эту силу духовного подъема. И эти редкие, периодические особенные пробуждения души убедили меня больше, чем что-либо, что душа живет своей отдельной жизнью, что она бессмертна и что смерть есть освобождение души, когда она покинет тело.
298
Покровско-Стрешнево в то время находилось в 12 верстах от Москвы.
Приехав с нами из Ясной Поляны в Москву, Лев Николаевич нанял себе квартиру у какого-то немца-сапожника и поселился у него. В то время он был занят школьной деятельностью и журналом под названием «Ясная Поляна», цель которого была чисто педагогическая, преимущественно для народных школ. Продолжался он только один год.
Лев Николаевич приходил к нам в Покровское почти ежедневно. Иногда привозил его к нам мой отец, ездивший часто в город по обязанностям службы. Раз Лев Николаевич пришел и сказал нам, что был в Петровском парке во дворце и подал через дежурного флигель-адъютанта письмо государю Александру II по поводу оскорбления, нанесенного ему без всякого повода жандармским обыском в Ясной Поляне [299] . Это было 23-го августа 1862 года. Государь находился в то время в Петровском парке по случаю маневров на Ходынском поле.
299
Поводом для обыска был донос сыщика М. И. Шипова (Зимина), обвинявшего Толстого в том, что он держит при себе «студентов разных университетов и без всяких видов», которые якобы оборудуют подпольную литографию.
Мы много гуляли и беседовали с Львом Николаевичем, и он меня раз спросил, пишу ли я свой дневник. Я сказала, что пишу давно, с 11-летнего возраста, и, кроме того, написала в прошлое лето, когда мне было 16 лет, длинную повесть.
– Дайте мне прочесть ваши дневники, – просил меня Лев Николаевич.
– Нет, не могу.
– Ну, так дайте повесть.
Повесть я дала. На другое утро я спросила его, читал ли он ее. Он мне ответил спокойно и равнодушно, что просмотрел ее. А в дневнике его впоследствии я прочла по поводу чтения моей повести следующее: «Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты». И потом он мне рассказал, что не спал ночь и очень его взволновало мое суждение о лице повести, князе Дублицком, в котором он узнал себя и про которого говорилось, что «князь необычайно непривлекательной наружности, и в нем переменчивость суждений» [300] .
300
Речь идет о повести С. А. Толстой «Наташа». «В этой повести, – вспоминала она, – я описывала непривлекательной наружности пожившего князя Дублицкого, в лице которого я описывала немного Льва Николаевича, и выдала за него замуж свою старшую сестру Лизу» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 48. С. 463–464). Повесть была уничтожена С. А. Толстой перед самой свадьбой. 26 августа 1862 г. Толстой записал в дневнике: «Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Все это не про меня» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 48. С. 41). Однако ряд последующих записей говорят о тяжелых переживаниях Толстого: «Дублицкой, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь…» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 48. С. 43). «О, Дублицкой, не мечтай» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 48. С. 44) и др.
Помню, раз мы были все очень веселы и в игривом настроении. Я все повторяла одну и ту же глупость: «Когда я буду государыней, я сделаю то-то», или: «Когда я буду государыней, я прикажу то-то». У балкона стоял кабриолет моего отца, из которого только что выпрягли лошадь. Я села в кабриолет и кричу: «Когда я буду государыней, я буду кататься в таких кабриолетах».
Лев Николаевич схватил оглобли и вместо лошади рысью повез меня, говоря: «Вот я буду катать свою государыню». Какой он был сильный и здоровый, показывает этот эпизод.
– Не надо, не надо, вам тяжело! – кричала я. Но мне было очень весело, и мне нравилось, что Лев Николаевич такой сильный и катает меня.
Какие были тогда чудесные лунные вечера и ночи. Как сейчас, вижу я ту полянку, всю освещенную луной, и отражение луны в ближайшем пруду. Были какие-то стальные, свежие, бодрящие августовские ночи… «Какие сумасшедшие ночи», – часто говаривал Лев Николаевич, сидя с нами на балконе или гуляя с нами вокруг дачи. Не было между нами никаких романических сцен или объяснений. Мы так давно знали друг друга. Общение между нами было так легко и просто. И точно я спешила доживать какую-то чудесную, свободную жизнь, ясную, ничем не спутанную, девичью жизнь. Все было хорошо, легко, ничего не хотелось, никуда я не стремилась.
И вот опять и опять приходил к нам Лев Николаевич. Иногда, когда он поздно у нас засиживался, родители мои оставляли его ночевать. Раз мы пошли его провожать, – это было в самом начале сентября, и когда надо было уже с ним расстаться и возвращаться домой, сестра Лиза поручила мне пригласить Льва Николаевича ко дню ее именин, 5-го сентября. Я как-то задорно-настойчиво стала его звать; он сначала отказывался, удивлялся и спрашивал: «Почему вы именно на пятое зовете?» Объяснять я не смела. Меня просили об именинах не упоминать.
Лев Николаевич обещал и, к общей нашей радости, пришел. С ним всегда все было интересно и весело.
Сначала я посещения его относила не к себе. Но начинала сознавать, что меня забирает к нему серьезное чувство. Помню раз, сильно взволнованная, я прибежала наверх в нашу девичью комнату с итальянским окном, с видом на пруд, дальше на церковь, на все то, что так привычно и дорого было с самого рождения (я родилась в Покровском), стою у окна, а сердце так и бьется. Взошла сестра Таня и сразу поняла, что я не спокойна.