«Напоят расплавленным железом или что еще выдумают? Только бы не сожгли глаза» — думал Враг-с-улыбкой. Мысли часто становятся делами, порой даже чужими и он усилием воли подавил эту мысль.

— Что такое «альфавилла»? — спросил он. Лишь бы не молчать.

— А, да. Извини, я не подумала, что ты не знаешь этого. Это набор литер, железных литер, которые собираются в нужное нам для того или иного клейма, слово. Они вставляются в эту железную поперечину, раскаляются и прижимаются к коже. Прости. К шкуре, в твоем случае, — спокойно, как на чаепитии, поведала Редхарду Удольфа.

— Ясно. И что вы думаете на мне написать? Молитву от злых духов и ведьм? — спросил Враг. Голос, который шел из его рта, был ему все еще очень непривычен, но, как ни дико бы это звучало, начинал нравиться, свой всегда казался ему слишком чистым и высоковатым, несмотря на постоянную трубку.

— Нет, милый, нет. Кто же портит сюрприз? — искренне удивилась ведьма и что-то шепнула тому, кто принес «альфавиллу». Тот поклонился, выбрал неспешно несколько литер, прикрепил их, как и обещали Редхарду, к поперечине и пристроили конструкцию в угли.

— Пока мы ждем, может, ты хочешь что-то еще спросить? — вежливо спросила Удольфа.

— Да. Чайку бы. И трубку, — проговорил Редхард равнодушным голосом.

— Извини, это чуть позже, — совершенно серьезно отвечала Удольфа.

Наступило молчание. Тянуло запахом окалины, горящим углем, шипел сыроватый воздух каземата, а над головой Редхарда переговаривались возбужденно собравшиеся зрители.

— Готово, госпожа, — раздался писклявый голосок палача, следившего за нагреванием «альфавиллы».

— Ничего не хочешь мне сказать перед этим? — Удольфа указала длинным белым пальцем на орудие пытки. — Мне или, может быть, Реббе?

— Отчего же, хочу. Если бы ты понимала, что такое мужская любовь, что такое зов плоти, то ты бы бросила всю эту ораву недоумков, вышла замуж за достойного пастуха или золотаря, и счастливо жила бы с ним, рожая детей, а потом пестуя голозадых внуков. Били бы тебя редко, только по праздникам, да и то только под пьяную руку, ты бы червем копалась в огороде, а ночью… М-м-м… Не опишу, нет. Что ты теряешь? Подойди ко мне, подойди, и я своим хвостом дам тебе примерное представление о том, про что говорил. Я засуну тебе его меж ног так, что он выйдет через твои костлявые ключицы, низкая ты, смешная, уродливая душой и рассудком, мразь, — спокойно проговорил Редхард.

Лицо Удольфы, несмотря на ее мастерское владение собой, на миг исказила такая гримаса, что Редхард убедился — люди и вправду имели в своих предках змелюдей, таких, каким был он сейчас. Но ведьма моментально взяла себя в руки и усмехнулась.

— Редко я более верно и подходяще к случаю складывала литеры в слова, которые мы выжигали, чем в этот раз, — сказала она и махнула рукой.

Держа прут за самый конец и стоя от Врага-с-улыбкой как можно дальше, палач поднял свое орудие и раскаленные буквы впились Редхарду в правую щеку, прошли тонкий роговой слой, кожу и уткнулись в кость.

В жизни Редхарду часто приходилось испытывать боль, но ему или удавалось поквитаться, что отчасти, как вы знаете, ее умаляет, или же, если она происходила от причин природных, слепых, была возможность как-то ее усмирить, исцелить. Стерпеть, самое главное. Здесь же, в склепе под землей, среди ведьм и тупых их рабов, Редхард, обращенный в змелюдя, предка человека, о чем помнили только ведьмы, а люди забыли, обнаженный, прикованный к стене, в перекрестье десятков глаз, обращенных на него (в коридоре и на галерке сверху толпились ведьмы, оборотни, вампиры и прислуга), проигравший, не сумевший спасти единственного своего друга, старика Ролло, здесь, в каменном мешке, который могли в любой момент и завязать, говоря фигурально, над его головой, Редхард не вынес и, дернувшись, вгоняя шипы ошейника себе в шкуру, вцепился зубами в прут, на котором держалась планка с литерами и дико взревел. Рванулся так, как не рвался никогда, даже тогда, в тот раз, когда оборотень Синего Пруда кинулся ему на спину и сжал в железных объятиях.

…Змелюди обладали невероятной для человека силой, толстыми костями и грубой, жесткой шкурой под костяными чешуйками. От рывка Врага-с-улыбкой из стен, в местах, где крепились его кандалы и ошейник, посыпалась известь. Он рванулся еще раз, еще, еще, не выпуская прута из зубов. Палач, бросив свое приспособление, вырвался из камеры, остальные тоже, давясь в дверях, рвались в коридор. Одна лишь Удольфа осталась стоять, где стояла.

Сталь оков пересилила. Редхард, ободравший шкуру на руках, ногах и шее, с лицом, пылавшим адовой болью, рыкнул в последний раз, выплюнул палку с литерами и утих.

— Я испытала судьбу слегка, Враг-с-улыбкой, — пропела Удольфа, быстрым движением подняв палаческий инструмент. — Она по-прежнему мирволит ко мне.

Пошла к двери, одновременно легкая и статная, царственная, непередаваемо красивая.

— Стой, — прошипел Редхард, — стой, Удольфа. Так нельзя.

Та, с совершенно искренним, веселым изумлением, обернулась к нему.

— Нельзя? — попробовала слово на вкус, отвергла, — мне? Мне можно все.

— Нет, этого нельзя даже тебе! — каждое слово давалось мучительно больно, раны на щеке текли сукровицей и тем, что служило змелюдю кровью.