Он вспоминал старика, вспоминал первые шаги в новом мире, вспоминал науку отшельника об окружающем его новом мире, вспоминал свои следующие шаги и пути, на одном из которых он и встретил Ролло Огонька и навсегда выбрал для себя ту жизнь, который и жил, не сворачивая в сторону, жизнь бродячего охотника на нежить. Ролло был его наставником, наставником суровым, у которого всегда в руке находился что-то, вроде палки или хлыста, что здорово взбадривало, заставляло голову думать, а память работать. Огонек, Огонек… Первой заповедью Огонька, которую он вдолбил Редхарду была «своих сдавать нельзя». Он не вдавался в подробности, пообещав, что Враг сам поймет ее со временем. Но приказал запомнить навсегда. И все же Огонек искренне застонал от горя и душевной боли, когда в каземате Дома Ведьм Веселого Леса увидел своего друга и ученика, слишком хорошо усвоившего его заповедь. Своих сдавать нельзя. Все. На этом стоял мир Редхарда. В котором у него больше не осталось своих. Он негромко зарычал от тоски и злобы, скрипя своими пятью рядами зубов. Языком ловко достал с груди трубку, закурил, пуская дым прорезями ноздрей, напоминая в эти минуты кипящий чайник. Света в каземате было немного, слабый светильник-жировка, который нередко гас и Враг оставался в полной темноте. Тут выяснилась еще одна способность змелюдя — в темноте он видел ничуть не хуже. Для него словно не было разделения теперь на «свет и тьма».

Так же научился он управлять гребнем на макушке, то поднимая его, как шерсть на холке разъяренного пса, то укладывая в почти незаметную выпуклость на черепе. Еще мог он встопорщить костяные свои бакенбарды, особенно хорошо выходило это, когда он злился. Длиной от щеки до кончика их костяного гребня, его бакенбарды длиной были равны кисти руки взрослого человека с вытянутыми пальцами и в спокойном состоянии прилегали к щекам и уходили остриями в сторону затылка. Но стоило ему рассвирепеть, гребни на щеках и макушке вставали дыбом, словно жабры у задыхающейся рыбы и наливались густо-зеленым цветом до середины, а от середины до кончиков — предостерегающе-малиновым. Глаза, глубоко утопленные светло-голубые огоньки, не меняли цвета и сияния ни при свете, ни в кромешной тьме. Ровный, без малейших изменений, голубой огонек. Огонек…

Боль от потери единственного друга (выходивший его старик умер через два года после того, как Редхард пришел в себя в его хижине) была настолько сильной, что Врага-с-улыбкой не сильно волновало даже его собственное будущее. Одна мечта лишь оставалась у него — отомстить. Если его не казнят, он сделает все — предаст, продаст, сдаст, обманет, украдет, влюбит в себя, все, что угодно, но отомстит ведьмам за смерть Ролло. Но для этого следовало сначала сохранить жизнь. Как? Он не знал, что готовят ему ведьмы Веселого Леса. Может, ждут какой-нибудь даты, чтобы принести его в жертву? Может, змелюдь, достаточно промаринованный в темнице, гож на какие-нибудь ингредиенты снадобий и зелий? Но если нет, если убивать его хотя бы пока не думают, а хотят как-то использовать, хоть как пугало для других охотников на ведьм, хоть как шута — он пойдет на все. На хвосте будет плясать, потешая нечисть. Убедит самоотверженным трудом, годами рабской угодливости в том, что его можно не убивать. И тогда убьет сам. Он убьет Удольфу, даже если с него потом сдерут его бронированную костяной чешуей шкуру, сдирая ее часами и посыпая мясо солью. Плевать. На все плевать. Редхард стиснул могучие свои челюсти, огромные желваки челюстных мускулов напряглись, натянули кожу, растянули подживающее клеймо. «ЗЛОЙ». Они правы. Он злой. Он прикрыл глаза и снова погрузился в воспоминания.

…Он пришел в себя от гула возбужденных, веселых голосов, мужских и женских. Над ним смеялись, подвывали и лаяли от восторга, а он лежал, как он понял, на спине. Открывать глаза он не торопился. Судя по ощущениям, на нем оставалась лишь сорочка, штаны и сапоги, а сам он был растянут на полу наподобие морской звезды — руки и ноги разведены в разные стороны и крепко связаны растянутыми веревками. Чьи-то ледяные руки прошлись по телу, он чувствовал это даже сквозь ткань плотной своей рубахи, пахнуло гнилой кровью и нежный мужской голос произнес: «Как же он хорош! Но что за ерунда у него под рубахой? Не пойму».

— Развяжи мне руки, женовидный, я объясню, — выплюнул Редхард и открыл глаза. Над ним, закрывая обзор, склонилось мужское лицо с сияющими глазами, тонким носом, чувственными губами и соболиными, иначе не назовешь, бровями, выщипанным ровными дугами. Щеки были чуть подрумянены, а лицо — припудрено. Губы сложились для поцелуя и Редхард плюнул в это лицо. Ответом послужила оглушительная оплеуха, а потом — град ударов по ребрам, пока, наконец, кто-то не угомонил красавчика.

Затрещала рубаха, с него содрали ее лохмотья и зал, великолепно отделанный и прекрасно освещенный, огласился смехом и криками: «Корсет!» «Ба, да еще какой, смотрите!»

«Да, ошейник на шее, пояс на талии, обмотаны тончайшей кожей и дивным таирандским шелком!» «А от ошейника к поясу идут гибкие и широкие стальные полосы!» «Так вот откуда такая осаночка, а еще звал Никера «женовидным!»

— Вы не поняли, — проскрипел старушечий голос. Редхард повернул голову в сторону голоса и увидел в толпе разряженных, как на бал, молодых, как на подбор, мужчин и женщин, древнюю, уродливую старуху, с редкими длинными прядями на лысеющей голове, ужасной белесой сыпью по всему лицу и морщинистой шее, с двумя торчащими длинными клыками в синегубом рте, но наряженную при этом, следует сказать, в модное платье с глубочайшим декольте. Мало того! За талию ее нежно обнимал какой-то совсем юный хлыщ лет семнадцати на вид, ослепительной красоты. — Вы не поняли, — повторила старуха, — это не для красоты, хехе… У него сильно поврежден хребет, без этой штуки (она узловатой, не подходившей к ее туалету совершенно, клюкой, ткнула в корсет) он не сможет ни стоять, не привалясь к чему-нибудь, ни долго ходить. А может, и вообще не сможет ходить, сразу не скажешь!

— Снять с него корсет! — запели хором чувственные женские голоса. Свет, казалось вспыхнул еще ярче, Редхард стиснул зубы, понимая, что умрет он, извиваясь перерубленным лопатой червем. Чудные женские ручки легли на застежки корсета и он впился в запястье зубами. Достал! Кровь потекла по его губам и новые удары обрушились на него. Старая ведьма клюкой прижала его голову к полу и корсет, щелкнув застежками, раскрылся, чем-то напоминая скелет кита.

— Режьте привязь! — скомандовал мужской голос. Веревки ослабли. Редхард, превозмогая боль в позвоночнике, перевернулся на живот, оперся на руки, потом встал на четвереньки и неуверенно двинулся к ближайшей колонне. Он должен встать. Пусть смеются. Ноги отказали, и он пополз на руках.

— Далеко ли собрался, красавчик? — участливо спросил женский голос и острый носок туфельки голубой замши ударил его в локоть и Враг тяжело упал лицом в мрамор пола.

— Ба! Куда мы смотрим! Так не смешно! Снимем с него и штаны! — и Редхард, под визги и хохот, остался на полу совершенно обнаженным. Его снова перевернули на спину и какая-то очаровательная ведьмочка склонилась к его животу, а потом повернула к нему лицо и сказала: «Я откушу себе на память твою мужскую гордость, можно? Тебе он больше не понадобится!»