Очень скоро четверо лесников и Редхард, которого редко, когда называли полным прозвищем — «Враг нежити», а обычно довольствовались коротким «Враг» добрались до скрытой в чаще избушки, сложенных из поистине необъятных сутанков, крытая не модной черепицей, а досками толщиной больше четверти, сложенными коньком. Не обошлось и без медвежьего черепа, глядящего в лес, конского хвоста и ставней, закрывавшихся, в отличии от ставней в обычных домах, позади окон — внутри жилья.

Избушка обнесена была частоколом в полтора человеческих роста, с толстыми, окованными, как и положено, железными полосами, воротами, смотревшими на юг. Ворота заскрипели, толкаемые изнутри еще до того, как спутники Редхарда успели в них постучать. В проеме показался пятый лесник, остававшийся, по обычаю, дома. Он не сказал ни слова и ничего не стал спрашивать, впустил во двор маленький кортеж и заложил ворота тяжелым брусом, тоже окованным железом.

Редхард быстро окинул взглядом двор своего неожиданного пристанища. К забору со всех четырех сторон, приставлено было по широкой лесенке, так, чтобы при нужде все четыре лесника могли смотреть или сражаться сразу на все четыре стороны, пока пятый караулил бы ворота. Был во дворе и колодец с длинным, кривоватым «журавлем», а земля была устлана деревянными шашками, что наверняка бывало очень кстати в осенние дождливые месяцы. Как раз заходил сентябрь, обещая, что скоро вся земля утонет в грязи. Стоял у стены и небольшой хлев, где властно похрюкивали свиньи, молча, ненавидяще уставился на чужого огромный волкодав степной породы, а лошадей Редхарда, за неимением конюшни, оставили прямо в крытом дворе. Редхард снял с лошадей седло и поклажу, заботливо накинул на каждую попонку, сунул подмышку какой-то тючок и, повинуясь жесту последнего лесника (остальные уже скрылись в доме) шагнул за порог, одновременно снимая свою высокую шляпу. Этого требовал обычай, этого же требовала обычная необходимость — дверной проем был невысок и шляпа слетела бы с его головы.

Редхард вошел в дом, прикрыл за собой дверь, не трогая засова и крюка, поклонился горящему у северной стены без окон, очагу и скинул с себя свой длинный кафтан вместе с перевязями меча и странной его шпаги. Плащ он повесил на колышек, вбитый в стену, на соседних уже висели плащи лесников. Шляпу свою он пристроил туда же. На колышек же повесил он свое оружие.

Под его длиннейшим кожаным кафтаном с длинным разрезом сзади, оказались в карманах кожаной сбруи, надетых поверх суконной куртки с высоким горлом, два трехствольных «огнебоя», без прикладов, само собой, а с удобными деревянными рукоятями и с более короткими, чем у «огнебоев» лесников, стволами. Лесники молча и понимающе переглянулись. «Огнебои» были из новых, с курками и кремнем вместо фитиля, как у их оружия, и стоили целое состояние. А уж трехствольный «огнебой» им довелось видеть впервые. Висели они стволами вверх, чтобы невзначай не выкатились пули или чем там они были у Редхарда заряжены.

Слева, на широком ремне, висел тяжелый, короткий тесак, видимо, служивший Редхарду ножом для повседневного обихода, как оно и оказалось.

Старший из лесников тяжело встал и запер дверь за Редхардом. Все, до часа Петуха, когда небо станет розоветь, дверь открываться не будет. Разве что дом загорится, да и то лучше стараться до последнего его тушить, чем открыть дверь в лесную ночь.

Редхард не поспешил присесть к столу, он так и остался стоять у двери, словно невзначай дав возможность себя оглядеть. Он был худощав, высок и как-то даже немного нарочито строен. Одет он был в уже упоминавшуюся куртку, длинные кожаные штаны, короткие сапоги с пряжками и шнуровкой по бокам.

У него было молодое, без складок и морщин, широкоскулое лицо, длинные, светло-русые волосы, лицо не пересекали вкривь и вкось обязательные, казалось бы, при его профессии, шрамы, лишь между бровями наметилась легкая складка.

И только глаза Редхарда резко дисгармонировали с молодым лицом. У него были глаза человека, который прожил эту жизнь всю, целиком, до последнего смертного хрипа, а она вдруг началась сначала.

Тем часом лесники уже накрывали на стол. Редхард положил на край столешницы и тот сверток, что принес с собой. Его развернули, так оказалась свежая зелень и вяленое мясо, горсть сушеных грибов с резким, но приятным запахом. Все это положили в варящийся кулеш и вскоре тот, кто кашеварил, поставил на стол котел, положил на огромное блюдо нарезанный крупными скибами хлеб и пригласил всех к вечере.

Редхард Враг, как и положен гостю, сел последним, за самый дальний от очага угол стола. Ели, по очереди опуская в варево ложки (каждый вооружился своей) и, держа под ней ломоть хлеба, отправляли в рот. Грибы Редхарда, зелень и мясо сделали кулеш необыкновенно вкусным, хотя любая спокойная вечеря в лесу — уже само по себе подарок и нечего капризничать, если приходится довольствоваться даже сухой коркой и горстью желудей. А уж если еще и повезло, как сегодня, то тогда только славить Вечно Добрых Духов и не зевать за столом. После того, как доели кулеш, кашевар убрал котел со стола и поставил на него шесть кружек и кувшин, судя по запаху, с пивом. Когда разливали напиток, Редхард прикрыл свою кружку ладонью, давая понять, что он это пить не будет и налил в кружку чего-то густо-синего из длинной, изогнутой фляги, которую достал из-под кафтана. По избе разлился сильный, терпкий аромат неведомых трав, Редхард залпом выпил налитое. Зрачки его на миг расширились так, что радужка совершенно пропала, потом сузились, как у разъяренного кота, а потом снова стали прежними. Что это было, он говорить не стал, а приставать к гостю с вопросами было невежливо. Редхард понимал, что людям, конечно, интересно, чего он пил, и он готов был ответить, если спросят, но сам вылезать с объяснениями не собирался. Так и не спросили.

После еды все закурили трубки, закурил и Редхард. Свою трубку он достал из кармана, просто, не поднося уголька к табаку, несколько раз сильно затянулся, и она задымила и зафыркала. Лесники со значением переглянулись, уверенные, что это с боем добытый артефакт, стоящий состояния. В чем-то так оно и было. Редхард незаметно ухмыльнулся, вспомнив белокожую, рыжую ведьму, дико, зло сдиравшую с себя одежду, готовую на все, страшную и жалкую в своей готовности — но она хотела жить, а ради этого готова была отдать все, что могла, хоть тело, хоть знания, хоть любую чужую жизнь.

— Покупная или с боя взята? — не выдержал, наконец, самый молодой лесник, показывая черенком своей огромной трубки на трубку Редхарда.

— А, это. Это заклинание «неугасимой трубки», — пояснил Редхард, — если я суну ее сейчас в карман (трубка фырчала и сыпала искрами), она сразу погаснет. Но когда я ее достану и пару раз затянусь, она снова будет куриться. В нее не надо ни досыпать табак, ни поджигать. А так как такое заклятие человек может наложить только на одну трубку, набитую тем или иным сортом табака, то мне повезло, что это была неизносная трубка черного дуба и самый дорогой табак к югу от Седых Гор. Я здорово экономлю на табаке.