Итак, все помчались на луг, привязали козу к березе и повесили ей на шею плакат, содержание которого, увы, я узнала позже:

Могла ли я представить себе вероломство Овсянниковой, которой я доверила свою сердечную тайну?

Саля появился в чистой рубашке, с палкой в руке. В то лето было модным дарить дамам своего сердца палки из свежесрубленных ветвей с художественно вырезанной корой. Палки с узорами коптились на костровом дыме. Некоторые из них были выполнены с большим вкусом. Разумеется, Саля, как все вдумчивые гении, был «безрукий», и его палка, предназначенная мне в подарок, была уродлива, как ее создатель.

Отыскав большую березу, Саля уселся под ней и рассеянно погладил привязанную козу. Бедняга ткнулась ему в ноги, пытаясь освободиться от прицепленного картона, и Саля заметил плакат. Он сорвал его, разгладил и несколько раз прочел. Из кустов послышались возня и сопение. Саля вскочил, опираясь на палку, и огляделся. Кусты шевелились и повизгивали. И Саля бросился бежать. Почему он не шарахнул палкой по кустам и не проучил своих мучителей? Вместо этого Шустер примчался в лагерь, влетел в палату и увидел Митю Белова. Невинный Белов валялся на кровати и читал «Двух капитанов». Саля подскочил к нему и с размаху ударил его палкой по голове, потом еще, еще и еще.

Ошалевший от боли и неожиданности Митя не сопротивлялся. Трое ребят, резавшихся на соседней кровати в подкидного, бросились оттаскивать Салю. На крики прибежал воспитатель, и Шустера, наконец, скрутили. Над Беловым хлопотала лагерная врачиха, потом приехала скорая, и его увезли в больницу.

У Мити оказалась гематома под глазом и легкое сотрясение мозга. Тогда по глупости мы были уверены, что Шустер обезумел от ревности, и это создало вокруг меня романтический ореол femme fatale.

Шустера отвели в директорский кабинет, где Ким Петрович два часа пытался выудить из него причины «этого дикого поступка». Но Саля воды в рот набрал. Потом допрашивали меня и Кашкина с компанией, а вечером собрали лагерь на экстренную линейку.

– Все вы знаете, что произошло сегодня, – замогильным голосом сказал Ким Петрович. – Шустер зверски избил своего товарища. Срам и позор для лагеря. И Шустер из лагеря исключен. Мы будем ходатайствовать перед школой об исключении его из пионеров. А теперь я вам вот что скажу… – И голос директора дрогнул. – Будь я на Салином месте, я поступил бы так же… только не с Митей.

Наутро приехал Шустер-старший, такой же тощий и сутулый. Согнувшись, вошел он в палату и покидал в чемодан Салины шмотки. К нему подбежал пионервожатый.

– Пусть Саля сперва позавтракает… и вы тоже.

Будто не слыша его слов, Шустер-старший сделал сыну знак рукой, и они молча вышли, пересекли лагерь, футбольное поле и, не оглядываясь, направились на станцию.

Лагерь наш принадлежал Академии наук, и попадали сюда, в основном, отпрыски случайно уцелевших или новоявленных ученых. Представьте себе, каких трудов и унижений стоило Салиному отцу, переплетчику Института огнеупоров, раздобыть для сына путевку. Это и пришло мне в голову, когда я, с зареванным лицом, топала на некотором отдалении от Шустеров по пустой проселочной дороге. Вероятно, я хотела попросить у Сали прощения, но в отрочестве мои представления о стыде, совести и чести сильно отличались от сегодняшних. И я не осмелилась подойти к ним.

Вот Шустеры поднялись на платформу, и отец поставил чемодан. Наверное, он, наконец, заговорил. Я видела, как он ожесточенно размахивал руками, а потом ударил Салю по лицу. Но тут подошла электричка, и их слизнуло с платформы.

А что же Митя? По канонам мировой литературы ему полагалось безумно влюбиться в барышню, из-за которой он так пострадал. Нам следовало прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день в окружении безутешных правнуков.

Ничего подобного не произошло. Митя вернулся из больницы через неделю с зеленоватым фингалом под глазом и по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Моя же любовь горела синим пламенем. Я написала еще две оставшиеся без ответа записки, а на прощальном костре отозвала его в сторону и проблеяла, что хочу дружить с ним в Ленинграде. Митя откусил травинку и посмотрел на меня «долгим мерцающим взором».

– Ты где в Ленинграде живешь?

– На улице Достоевского.

– А я на Кирочной. Тебе мама разрешает одной на трамвае ездить?

– Нет, – честно призналась я. – А тебе?

– Только во Дворец пионеров. – Он помолчал и добавил взрослую, странную фразу: – Таким образом, я полагаю, что вопрос, к сожалению, исчерпан.

Прошли годы. Всевышний прихотливо распорядился нашими судьбами. Зинка Овсянникова, став студенткой Технологического института, разбилась насмерть на Памире. Бублик Бабанян окончил театральный и подвизался в Ленконцерте, лечась время от времени от алкоголизма. Игорь Кашкин взмыл в недосягаемые партийные сферы, а когда они иссякли, стал «новым русским». Саля Шустер в 1968 году получил шесть лет за протесты во время советского вторжения в Чехословакию. Сейчас он профессор математики в Хайфе.

Однажды, перед самым отъездом в эмиграцию, промаявшись три часа в приемной ОВИРа на улице Желябова, я забежала в пирожковую «Минутка» на Невском. Передо мной в очереди стоял среднего роста мужчина в поношенном пальто и пыльном берете. Вот он повернул голову.

– Простите, – сказала я, – вы никогда не бывали в пионерском лагере Академии наук в Комарове?

– Как же, бывал. Моя фамилия Белов. Дмитрий Сергеевич. – Он улыбнулся, и в уголках его глаз образовались тончайшие морщинки.

– Вы меня узнаете?