Соловейчик, Богдановский, Серпухов… Никого из них нет в живых. Зачем я притащилась в Горный? Ведь никого и ничего не осталось здесь от моей жизни. И тут взгляд уперся в доску почета. И центральная фигура на ней – нет, не верю своим глазам – заведующий моей кафедрой гидрогеологии – профессор Нестор Иванович Тол стихии.

В высшей степени жив! Хотя даже в пору нашего студенчества казалось, что ему около ста лет!

Нестор Иванович – из сибирских казаков. Согласно традиционному клише, должен быть рослым, широкоплечим, грубым. А он маленький, розовый, как будто из лиможского фарфора. Хоть вешай на елку, как хрупкую елочную игрушку. Вкрадчивые движения, тихий голос, мягкая улыбка и железный характер. Женат на Матильде Моисеевне, рослой усатой даме еврейской национальности, тоже профессоре геологии. Друг в друге эти профессора души не чаяли. Дома сидели в одном кабинете. Столы их стояли напротив друг друга. Поднимешь глаза от научной работы и встретишься с любимым человеком. Но и глаз поднимать не надо, потому что перед их носами стояли портреты друг друга. Так что, куда ни кинешь взор… Когда случались по радио концерты по заявкам, Нестор Иванович неизменно заказывал «Кто может сравниться с Матильдой моей».

Нежность и коварство органично уживались в толсти-хинском характере. Экзамены, например, он принимал не в аудитории, а по-домашнему, в своем кафедральном кабинете. Запустит сразу человек шесть – восемь и гостеприимным жестом укажет на кожаные диваны: «Располагайтесь, детки, поудобнее, выбирайте билеты, какой кому нравится».

Если билет попадался трудный, Толстихин разрешал положить его назад и взять другой. Все рассаживались, и Нестор Иванович елейным голосом говорил: «Ну-с, не буду вам мешать. Если не возражаете, уйду на часик в столовую чайку попить и с коллегами покалякать».

Мы в восторге. Никакой слежки, раскрывай учебники и конспекты. Толстихина ждут отлично подготовленные ответы. Не студенты, а созвездие гениев. Нестор Иванович возвращается, сияя розовой улыбкой: «Ну-с, дорогие, по билетам я вас спрашивать не буду, уверен, что выучили назубок. А хотелось бы услышать ваше суждение по такому-то разделу региональной гидрогеологии».

Немая сцена из «Ревизора». Когда он обращается ко мне, от шока из памяти улетучиваются остатки убогих знаний. Я мямлю и блею, несу чепуху. Нестор Иванович задает сперва трудные вопросы, потом легче и легче, но в голове уже стойкий блок и туман от унижения и позора. Толстихин заметно огорчен, молчит.

«Возьмите указку, – наконец говорит он. – Подойдите к карте и покажите Тянь-Шань». Я тычу указкой в Памир: «Был где-то здесь».

В эмигрантских снах Ленинград часто являлся мне в сиянии снежных декораций. Заиндевевшие колонны Исаакиевского собора, замерзшие в прозрачном ледяном плену ветви кленов и лип в Летнем саду, седой от инея гранитный парапет набережной, черные блестящие мазки ледяных катков на тротуарах, застывшая, присыпанная белой поземкой Нева.

Зимой, возвращаясь из Горного института, мы с Витей часто пересекали Неву по льду – от Восьмой линии до площади Труда. Однажды мы так упоенно ссорились, что не обратили внимания на отчаянные вопли с берега: «Куда вас несет? Осторожно! Полынья!»

А когда обратили, то замерли на краю огромного черного глаза. И еще мы услышали тихое, ласковое потрескивание. Справа, в шаге от нас, расширялась трещина в белой льдине.

Мы на секунду застыли от ужаса, потом начали медленно, задом отступать, повернулись, побежали назад и на берегу попали в объятия разъяренного милиционера и горстки матерящихся зрителей.

А вот наш институтский музей. Там, в залах палеонтологии, протекал главный роман моей жизни. Сбежав с лекций, я поджидала за скелетом динозавра по имени Коля своего будущего мужа Витю Штерна, с которым мы часами выясняли отношения, ссорились и целовались. Сейчас подойду к динозавру Коле, дотронусь до древних костей и услышу наши голоса…

Но Коли нет. Он отправлен в Англию на реставрацию…

Исторически сложилось, что деканатский коридор на третьем этаже института, наш «Горный Бродвей», был местом знакомств и свиданий. Во время большого перерыва мы любили слоняться взад-вперед мимо деканатов или сидеть на подоконниках, себя показывая и на других поглядывая. В этом коридоре происходили жизненно важные встречи, расставания и выяснения отношений.

Как-то раз привлек мое внимание худой очкастый студент. Одет он был в институтскую форму. Цыплячья шея торчала из слишком широкого воротника, на плече висела полевая сумка. «Абсолютно интеллигентная наружность», – отметила я. Потом я встретила его в институтском музее, в библиотеке и, наконец, в столовой. На сей раз не одного, а с моим приятелем Толей Лопатухиным, с электромеханического факультета. Толя был двухметровым синеглазым красавцем, девчонки таяли и терялись при его приближении, но меня он абсолютно не волновал – уж очень любил армейские анекдоты.

Я отвела его в сторону.

– Толька, познакомь меня с этим очкарем. Только деликатно, как бы случайно. И скажи про меня что-нибудь хорошее.

– Ничего нет проще… Витька, – рявкнул он. – Иди сюда! С тобой мечтают познакомиться!

Очередь, как по команде, повернула голову в мою сторону. Молодой человек подошел. У него была родинка над верхней губой, безупречный ряд очень белых зубов, и весь он светился в улыбке. Или что-то засветилось во мне.

– Это Люда Давидович, чемпионка института по кролю в заплыве на сто метров, – соврал Толя, проявив чудеса дипломатического искусства. – А это мой друг Витя Штерн, хоть и не спортсмен, но отличник и гордость нашей группы.

– Ты хочешь сказать, позор вашей группы, – парировала остроумная я.

Иронию не оценили. Наступила неловкая тишина. Витя Штерн смотрел на меня выжидающе и улыбался.

– Что вам кажется таким забавным? – полезла я на рожон.

– Люда, а вы были когда-нибудь смущены?

Мне послышалось, что он сказал «с мужниной».

– С мужчиной? Была ли я когда-нибудь с мужчиной? – Я засмеялась роковым смехом.

И опять наступила тишина, которую я просто не могла вынести.