– Но в ней нет святости, – сказала как-то миссис Уайт.

Наверное, мисс Джюсбери со мной поздоровалась, а я ее проигнорировала. Она давно не бывала в церкви, так как уезжала с Симфоническим оркестром Армии спасения на гастроли по центральным графствам и потому не знала, что я будто бы полна святого духа. Она стояла передо мной, открывала и закрывала рот – из-за гобоя он открывался очень широко – и сводила брови к переносице. Схватив мисс Джюсбери за руку, я повела ее на почту. Там я взяла ручку и написала на обороте бланка заявления на детское пособие: «Дорогая мисс Джюсбери, я ничего не слышу».

Она посмотрела на меня с ужасом, а потом, завладев ручкой, написала в ответ: «Что твоя мама предприняла в связи с этим? Почему ты не в постели?»

Но теперь на бланке не осталось места, поэтому мне пришлось писать на листовке «К кому обращаться в экстренных случаях».

«Дорогая мисс Джюсбери, – написала я. – Моя мама не знает. Она в больнице у тети Бетти. В постели я была ночью».

Мисс Джюсбери только смотрела на меня во все глаза. Она так долго смотрела, что я задумалась, а не пойти ли домой. Затем она схватила меня за руку и потащила в больницу. Когда мы туда пришли, моя мама и кое-кто из остальных стояли на коленях вокруг кровати тети Бетти и пели гимны. Когда мама увидела меня, она немного удивилась, но не встала. Мисс Джюсбери тронула ее за плечо и начала снова выделывать всякие штуки губами и бровями, а мама все качала головой. Наконец мисс Джюсбери закричала так громко, что даже я услышала.

– Этот ребенок не исполнен святого духа, – орала она. – Она глухая.

Все в больнице повернулись на меня посмотреть. Я сильно покраснела и уставилась на поилку тети Бетти. Хуже всего было совсем не знать, что происходит.

Потом к нам подошел очень сердитый врач, а потом он и мисс Джюсбери стали размахивать друг перед другом руками. Благочестивые вернулись к своим гимнам, точно вообще ничего не происходило.

Доктор и мисс Джюсбери поскорей увели меня в холодную комнату, в которой было много всяких приборов, и заставили лечь. Врач все время постукивал меня в разных местах и качал головой.

И было абсолютно тихо.

Потом пришла мама и как будто поняла, что к чему. Она подписала бланк и написала мне еще одну записку:

«Дорогая Дженет!

Ничего страшного не случилось, просто ты слегка оглохла. Почему ты мне не сказала? Я иду домой за твоей пижамой».

Что она делает? Почему она меня тут бросает? Я заплакала. Лицо у мамы стало возмущенно-испуганное, и, порывшись в сумочке, она дала мне апельсин. Я его почистила – просто чтобы отвлечься и утешить себя. Заметив, что я немного успокоилась, все переглянулись и ушли.

С самого своего рождения я считала, что мир живет по очень простым правилам, – как наша церковь, только в большем масштабе. А теперь я обнаружила, что даже церковь не всегда знает ответ. В том-то и заключалась проблема. Много лет спустя у меня будет другая проблема, но тогда это уже будет мой собственный выбор. А сейчас она заключалась в том, что со мной станется. Больница, носившая имя королевы Виктории, была большой и пугающей, и мне даже петь было нельзя, потому что я не слышала, что пою. И читать было нечего, кроме каких-то плакатов по гигиене полости рта и инструкций к рентгеновскому аппарату. Я попробовала построить хижину иглу из апельсиновых корок, но они то и дело падали, и даже если бы и не падали, у меня все равно не было эскимоса, чтобы поселить его в хижине. Поэтому мне пришлось придумать историю «Как морж съел эскимоса», отчего я почувствовала себя еще несчастнее. Вечно так с попытками отвлечься – не замечаешь, как втягиваешься в чужой мир.

Наконец вернулась мама, и медсестра надела на меня пижаму и отвела нас обеих в палату для детей. Там было гадко. Стены были бледно-розовые, и на всех занавесках – животные. И притом не настоящие животные, а пушистые и играющие в разные игры цветными мячиками. Я вспомнила про морского моржа, которого только что придумала. Он был злой, ведь съел эскимоса, но все равно лучше этих. Мое иглу медсестра выбросила в мусорную корзину.

Мне совсем нечем было заняться, оставалось только лежать неподвижно и размышлять о своей участи. Несколько часов спустя мама вернулась с моей Библией, раскраской из Союза Писания [16] и бруском пластилина, который тут же отобрала нянечка. Я скорчила грустную рожицу, и нянечка написала на карточке: «Очень плохо, ребенок может проглотить». Я глянула на нее возмущенно и написала в ответ: «Я не хочу его глотать, я хочу из него строить. И вообще пластилин не токсичный, так на упаковке сказано» – и помахала у нее перед носом упаковкой. Нахмурившись, женщина покачала головой. Я повернулась за поддержкой к маме, но та корябала мне длинное письмо. Нянечка начала поправлять постель, а запретный пластилин убрала себе в карман. Я поняла, что переубедить ее не удастся.

Я потянула носом воздух: средство для дезинфекции и картофельное пюре. Тут мама ткнула в меня пальцем, положила свое письмо на тумбочку и высыпала в миску у моей поилки целый пакет апельсинов. Я слабо улыбнулась в надежде на поддержку, но она только погладила меня по голове и была такова. Я осталась одна и стала думать про Джейн Эйр, на долю которой выпали многие испытания и которая всегда оставалась храброй. Мама читала мне эту книгу всякий раз, когда ей было грустно, она говорила, что эта книга дарует ей силу духа. Я взяла ее письмо с дежурными «не волнуйся», «тебя многие будут навещать», «выше нос» и с обещанием упорно трудиться над устройством ванной и не позволять миссис Уайт встревать. Мол, она скоро придет, а если нет, то пришлет папу. Мол, операцию мне назначили на завтра. Тут я уронила письмо на кровать. На завтра! А что, если я умру?! Такая юная и многообещающая! Я подумала о своих похоронах. Сколько слез будет! Я хотела, чтобы меня похоронили с моей куклой Голли и Библией. Может, надо оставить распоряжения? Можно ли рассчитывать, что кто-то их учтет? Уж мама-то в болезнях и операциях разбиралась. Врач сказал ей, что женщина в ее состоянии не должна ходить по улице, но она ответила, что ее время еще не пришло и что она-то знает, куда идет, в отличие от него. В одной книге мама прочла, что от анестезии люди умирают чаще, чем во время катания на водных лыжах.

– Если Господь тебя вернет, – сказала она Мэй, когда той должны были удалить камни из желчного пузыря, – ты поймешь, что у него для тебя есть работа.

Забравшись под простыню, я стала молиться, чтобы меня вернули.

Утром, в день моей операции, медсестры и нянечки улыбались и снова поправляли мне постель, и возводили из апельсинов симметричную башню. Две волосатые руки подняли меня и привязали ремнями к холодной каталке. Заскрипели колесики. Мужчина, который толкал каталку, шел слишком быстро. Коридоры, двойные двери и две пары глаз, смотрящих на меня поверх плотных белых масок. Какая-то медсестра держала меня за руку, пока кто-то еще пристраивал мне на рот и нос дыхательную маску. Я вдохнула и увидела огромную череду людей, катающихся на водных лыжах, – они куда-то падали и не возвращались. А после я вообще ничего не видела.