Этот отказ, разумеется, в весьма смягченной форме, был передан графу, но не столько обидел его, сколько удивил. Я узнала об этом странном предложении много времени спустя и часто потом, наблюдая за ходом исторических событий, раздумывала о странном положении, в каком могла оказаться, если бы этот брак состоялся. Это происходило как раз в то время, когда эхо триумфального шествия Бонапарта впервые прокатилось по Европе. Сияние и блеск славы сверкающим ореолом окружили чело счастливого завоевателя, успех и удачи увенчивали каждое его предприятие, казалось, что на земле снова появился Александр или Цезарь.

Я жила среди людей, которые с презрением относились к великому человеку, но мое удивление, часто сдерживаемое из-за боязни вызвать неудовольствие старших, благодаря этому только усиливалось. Как бы я могла согласовать подобные чувства с той участью, которая мне была предложена? Как могла бы я прыгать от радости, слыша о победах Наполеона, будучи в то же время женой Бурбона?

Так как я пишу эти записки главным образом для своих детей, то, упомянув о своем отце, считаю долгом познакомить их с благородным характером их деда [графа Людвика Тышкевича].

Во время последнего раздела он примкнул к небольшому числу лиц, которые отказались подписать несправедливый, унизительный акт так называемой Тарговицкой конфедерации, продиктованный Россией [8] . Благодаря этому смелому поступку все его имущество было секвестровано, но он с твердостью, молча подчинился этому суровому приговору – результату его непреклонной воли и патриотизма.

Спустя несколько лет Великое княжество Литовское послало делегацию в Петербург к императрице с целью выхлопотать сохранение древнего Литовского статута. Депутация, состоявшая из знатнейших польских вельмож, была принята Екатериной с очаровательной любезностью, при помощи которой она так искусно пленяла сердца. Ее двор, бесспорно, был одним из самых блестящих в Европе. Балы и праздники следовали беспрерывно один за другим. Польские депутаты были приглашены государыней участвовать в этих блестящих приемах и считали своим долгом не пропустить ни одного из них. Только мой отец являлся ко двору лишь в тех случаях, когда этого требовало возложенное на него поручение.

Императрица, удивленная и обиженная подобным поведением отца, не могла удержаться, чтобы не выразить ему своего неудовольствия, и резко заметила, что он один не проявляет любопытства и не стремится увидеть все чудеса придворных празднеств. Ничуть не смутившись и как бы принимая брошенный ему упрек за выражение особого благоволения, отец с глубоким поклоном ответил, что положение, в котором находится его страна, не позволяет ему как поляку скрывать свои скорбные чувства и, по его мнению, не следует омрачать блестящих празднеств видом безутешной печали.

Хитрая Екатерина, сразу поняв, что представляет собой этот человек, осмелившийся ответить ей подобным образом, воскликнула, что «ничем на свете так не восхищается, как независимыми и возвышенными чувствами!» И прибавила: «Как женщина, я сочувствую тем несчастиям, предотвратить которые мне как государыне мешает суровая политика».

Прежде чем удалиться, она отколола от пояса маленькие часы, украшенные изумрудами, и подала их моему отцу, прося его принять этот подарок как доказательство своего необыкновенного уважения и восхищения благородным поведением графа. За этой милостью последовало снятие секвестра с имений отца.

Мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши – Жизнь в замке – Шатобриан и Руссо – Карл XII – Волчин – Швед-астролог, предсказавший корону Станиславу Августу – Доброе старое время

В замке жила еще одна особа, замечательная по своему уму, образованию и изумительной памяти. Это была мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши. Парижанка по происхождению, она раньше жила у госпожи де Тессе и вместе с тоном и манерами аристократического дома вынесла оттуда массу интереснейших рассказов [9] . Она принадлежала к числу тех исключительных людей, которые всё читают, всё знают, всё видят и никогда ничего не забывают. Ее так и звали – ходячей энциклопедией. Так как она была очень дружна с моей гувернанткой, то я часто встречалась с ней и ей обязана большей частью того, что знаю. Что же касается госпожи де Бассомпьер, воспитание которой было очень запущено, то она обязана Дюшен еще больше, чем я. Мадемуазель Дюшен была предана семейству Бассомпьеров всем сердцем: их привычки, язык и даже недостатки напоминали ей ее родину.

Воспитываясь среди этих француженок, я инстинктивно усвоила дух их языка и всецело отдалась их литературе. Я страстно любила их беседы – то веселые и остроумные, то серьезные и поучительные, но всегда живые и интересные, даже когда разговор касался важных вопросов, среди которых политика занимала не последнее место. Это были французы старого времени, которые обо всем умели говорить шутя и старались делать жизнь, насколько возможно, легкой и приятной.

Мы вели жизнь совершенно независимую друг от друга и встречались только по утрам. Каждый занимался, чем хотел: одни работали, другие развлекались. Снисходительность кастелянши простиралась до того, что никто, даже близкие, не обязаны были слушать мессу, которая служилась в замке каждое утро. В три часа раздавался колокол к обеду, и тогда все собирались. По вечерам, от 7 до 9 часов, если только это было не летом, проводили время за чтением в гостиной, где всем разрешалось присутствовать при условии сохранения тишины. Лектриса была занята только в продолжение этих двух часов, которые посвящались чтению журналов и литературных новинок. Если не было ничего нового, то перечитывали классиков. Здесь я познакомилась с Шатобрианом, в произведениях которого новый дух соединялся с классическими традициями. В это время только вышел в свет «Гений христианства».

На мой взгляд, к сожалению, совершенно немыслимо согласовать две вещи – мораль и воображение. Я предупреждаю об этом матерей, которые вздумали бы дать своим дочерям эту религиозную поэзию. Автор вставил сюда между прочим отрывок из «Новой Элоизы», в котором рассказывается, как Юлия жалуется на сердечную пустоту после того, как были изжиты все ее душевные силы. Я никогда не забуду впечатления, которое на меня произвела звучная проза Руссо. Я похитила книгу, чтобы перечитать еще раз этот отрывок, который и опечалил меня, и заставил задуматься. Теперь я понимаю, что Шатобриан имел в виду совсем другое: он хотел, чтобы эта неясная потребность любви была обращена на Бога, но, повторяю, для пятнадцатилетних девочек этот отрывок опасен, так как может произвести на них впечатление совсем обратное тому, на которое рассчитывал автор.