Прошло три недели, и нам казалось, что мы отлично узнали друг друга и вполне подходим, хотя наши характеры и вкусы, в сущности, не имели ничего общего.

Граф Станислав Потоцкий, мой будущий свекор, приехал к нам на свадьбу. Это был один из замечательнейших представителей эпохи, столь обильной людьми, выдающимися по уму и сердцу. Вместе со своим братом Игнатием он чрезвычайно много потрудился над Конституцией 3 мая, и обоим пришлось искупить свой благородный порыв за свободу и независимость родины суровым одиночным заключением: одному – в России, другому – в Австрии, в Шпильберге.

Природа щедро одарила обоих братьев. При необычайно привлекательной наружности они обладали высоким умом, обширным образованием и изумительной памятью. Будучи вполне светскими людьми, они тем не менее всё знали и всё успевали. Кроме того, граф Станислав обладал такими солидными познаниями в искусстве, какие вообще редко встречаются у дилетантов. Неоднократные посещения Италии способствовали развитию у него благородной любви к прекрасному, любви, составлявшей, если можно так выразиться, его шестое чувство.

Всегда любезный и великодушный, он никогда и никому не отказывал в советах, но его любезность и вежливость составляли резкий контраст с живостью и раздражительностью характера. При малейшем противоречии он выходил из себя и начинал сердиться, как ребенок, но так же легко успокаивался. Особенно интересно было наблюдать за ним во время игры в карты. Тогда этот государственный человек, известный при всех европейских дворах, вельможа с тонким вкусом и изящными манерами, доходил до такой степени раздражения, что бросал карты в лицо своему партнеру, причем играл всегда по маленькой и никогда не позволял платить проигрыш. «Если бы я играл даже в удары палками, – кричал он, забавно сердясь, – то и тогда бы хотел быть в выигрыше!»

Я остановилась на этих подробностях, так как мне доставляет большое удовольствие говорить о моем свекре, которого я очень любила и которым гордилась. Это ему я обязана своими познаниями в архитектуре, да и ему самому доставляло большое удовольствие развивать во мне любовь к искусствам, заложенную еще матерью и приносившую мне столько наслаждения в жизни.

Но вернемся к свадьбе. Она произошла в Вильно, где в это время находился мой отец, но ввиду обострения у него подагры обряд венчания был совершен на дому. Спустя несколько дней после свадьбы мой свекор, скучая от вынужденного безделья и торопясь к своим обычным занятиям, уехал в Варшаву, где нас ожидала моя свекровь, и увез нас с собой.

Я простилась с отцом, полная тяжелого предчувствия, что более его не увижу. Упорство, с каким он отказывался от лечения минеральными водами, стоило ему жизни. Он сделался мрачным и угнетенным, из деревни выезжал лишь в случае, если того требовало его здоровье или дела в городе, где соприкосновение с русскими властями оставалось для него в высшей степени неприятным. Во избежание этого он, ссылаясь на свои болезни, никуда не выходил и даже избегал делать обычные визиты.

Генерал Беннигсен, занимавший тогда пост губернатора в Вильно, относился к моему отцу с большим уважением и нередко навещал его. Однажды генерал до того увлекся, что стал рассказывать подробности знаменитого заговора, благодаря которому император Александр занял престол. Он упомянул даже об участии, которое сам принимал в этом убийстве. Насколько мне помнится, он с восхищением говорил о чести, выпавшей на долю того, кто первый поднял руку на несчастного государя, защищавшего свою жизнь с мужеством, которого от него совсем не ожидали. На лице Беннигсена не было заметно ни малейшего смущения, когда он, по-видимому, считая себя новым Брутом, описывал ужасную сцену – сцену долгой борьбы одного человека с пятью убийцами.

Безумные, часто доходившие до жестокости выходки Павла создали почву для всеобщего недовольства им, а когда увидели, что ждать отречения от престола не приходится, придворные решили лишить его жизни. При всем том нельзя было без содрогания слушать человека, который хвастался тем, что принимал активное участие в этом ужасном убийстве.

Мы покинули Вильно все вместе. Моя мать пожелала остаться в Белостоке, дабы не отвлекать меня от исполнения обязанностей, налагаемых на меня моим новым положением. Я была очень опечалена разлукой с матерью. До сих пор мы ни разу не расставались. Она была всецело занята моим воспитанием, присутствовала при моих уроках, а по некоторым предметам сама занималась со мной. Если дело не касалось искусств и поэзии, то я была довольно ленива; что же касается рисования, то я могла проводить за ним целые дни. В тринадцать лет я уже прочла «Илиаду» и буквально бредила ею. Мою мать беспокоило то, что другую, менее рассудительную мать привело бы в восхищение, но она была серьезна и сдержанна, обладала умом точным и твердым, любила знания и охотно предавалась размышлениям.

Трудно представить, какой резкий контраст существовал между нашими характерами.

Мой собственный опыт говорил мне, что воспитание может, в сущности, только смягчить врожденные качества, но не изменить их. Моя мать совершенно удалила из моего воспитания шумную веселость, любовь к светской жизни, нарядам и украшениям. Я скрывала от нее всякие пустяки, но не умела ни притворяться, ни прятать своих чувств и благодаря прямоте характера не раз попадалась из-за разных проделок. Я росла совершенно одна, в свободное от занятий время могла общаться только со старыми друзьями, но тем не менее хорошее расположение духа не покидало меня. Передо мной были только хорошие примеры, я читала книги только серьезные, при мне говорилось всегда о вещах вполне благопристойных, но при всем том я всегда угадывала то, что от меня старались скрыть. Очень может быть, не будь за мной такого тщательного наблюдения, все заботы обо мне принесли бы мало пользы, но точно знаю, что лучше всего я усвоила то, чему меня меньше всего учили.

Я нежно любила свою мать. Я чувствовала, что многим ей обязана; за ее высокую добродетель и благородный характер я питала к ней глубокое уважение, но это чувство было как бы сковано чем-то похожим на страх, и в наших отношениях проскальзывала какая-то натянутость. Она, видимо, ждала от меня откровенности и доверия. Порой я сама чувствовала потребность излить ей душу, но стоило мне только выразить мнение, противное ее взглядам, она тотчас же принимала суровый вид, и признание, уже готовое вырваться из глубины сердца, замирало у меня на устах.