Аграфена Федоровна все та же хохотушка, только, кажется, много выиграла в обращении своем. Я ей сказал, что оттого сломалась их коляска, что сидели в ней генерал-лейтенант и генерал-лейтенантша, а делана была повозка только для генерал-майора. Она ну хохотать и побежала в гостиную всем рассказывать. «Как вы себя чувствуете в Москве?» – «Прекрасно». – «Правда, у вас много родственников, друзей». – «Да, но мой брат в Петербурге». – «Но тогда отчего вы так любите Москву?» – «Да оттого, что здесь любят меня самого. Я растроган. Вот, к примеру, какое деликатное внимание со стороны обитателей: приезжаю сюда тайком, ночью; вдруг весь город зажигается, повсюду транспаранты, повсюду буква “А”». Опять хохотать, и опять путешествие в гостиную. Я нахожу, что Ермолов постарел, обрюзг, потолстел, а умен и мил так же. И он не любит Петербург и дивится, зачем посылают людей так далеко в Сибирь; короче всего пошли в Петербург.

Весь город наполнен вздорным слухом о назначении тебя в Царьград на место Строганова, и даже Рушковский верить этому готов и думает, что я скрытничаю; я его уверяю, что быть может и что это для того делается, чтобы его перевести в Петербург. То-то бы хорош был! Он бы в сутки сошел с ума.

Александр. Москва, 19 сентября 1821 года

Я воротился от Волкова; все было хорошо, но что-то не так весело, как обыкновенно бывает. Из Москвы был я и человек восемь плац-адъютантов, много соседей, Николай Николаевич Бахметев, генерал Арапетов, Киндякова с дочерьми, другая барыня, всего человек с 30, и Башилов. Гуляли, пообедали, там качались на разных качелях, давали вино мужикам, пиво бабам, кидали пряники мальчикам, там пили чай, ввечеру пущен фейерверк славный, барышня одна играла на фортепиано, Башилов подтягивал на скрипке, попрыгали, поиграли в вист, я в четыре роббера выиграл 37 партий по 25, там ужинали, а там на боковую. На другой день, несмотря на все просьбы Сашки, я, позавтракав, уехал в Москву. Волков нездоров, и щека у него подвязана, однако же пускался на все штуки. Кроме фейерверка, и сад был иллюминован, и в отдаленности сиял огненный «S».

Поутру была маленькая тревога. Подлиповский смотритель писал Волкову, что люди приехавшего генерала графа Гурьева сказывали, что Марья Ивановна Корсакова едет, что они ее объехали за двумя верстами и что она, верно, будет в Ямищах, когда его записка дойдет. Софья Александровна ну бежать навстречу к матери с целым домом; день был прекрасный, и мы все, даже Сашка, пошли пешком; доходим до Перхушкова, не видя ничего. Башилов кричит: «Вот они!» – указывая вдали на экипаж; вот большая карета Марьи Ивановны в 8 лошадей. Как стала она подъезжать, вот мои Волковы все пустились бегом, машут платками, кричат: «Стой, стой, маменька!» Человек, сидевший на козлах, в недоумении, что ему делать; вдруг из кареты выглядывает дамская незнакомая рожа. Я спрашиваю у людей: «Кто это едет?» – «Собакина, сударь!» – «Где же Марья Ивановна Корсакова?» – «А почем я знаю?» Вот тебе на! Наконец выходит, что все переврались. Башилова мы задразнили, принуждены посылать в Ямищи за экипажами, приехали туда измученные и обедали в пятом часу. Однако же Марью Ивановну все-таки ждут всякий час.

Я был у Закревского и очень был обрадован слышать, что нету дома: поехал с визитом к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. После обеда опять я его не застал, он опять уехал во Всесвятское, повидаться с Сипягиным; одна Аграфена Федоровна была дома. Толстой тоже приехал, а графиня больна, у нее чирей на груди; она этим пренебрегает, но брат ее Дурасов тоже запускал, сделался карбункул, и умер.

Вот тебе на! Прислала графиня Пушкина узнать, где я, и сказать, что все желают меня видеть, что тут подъехали и Хитрова из Петербурга, и Шаховская из Калуги. Сбегаю на часочек. Трагическая смерть бедной Соловой [Анна Григорьевна Петрово-Соловово, урожд. княжна Щербатова, была разбита насмерть лошадьми в Петербурге] меня поразила, хотя я и мало ее знаю. И здесь точно так же кончила несчастно бедная Шалашникова, урожденная Мельгунова; только это еще хуже, ибо была брюхата. Как ехать на дрожках в этом положении! Лошади ее разбили, она выкинула и умерла 10 часов спустя, оставив тоже кучу детей. Наука другим; ты помнишь мою ненависть к дрожкам и упрямство не позволять Наташе в них ездить.

Александр. Москва, 20 сентября 1821 года

Как-то обойдется государево пребывание в Белоруссии? Я думаю, много будет подано и там просьб: край этот очень угнетен. Веревкина хвалят и Закревский, и Волков, и все довольны его назначением, хотя Волкова трудно заменить.

Варенька [то есть графиня Варвара Алексеевна Мусина-Пушкина, позднее княгиня Трубецкая] мне говорила с горестью о Вяземском, будто он начинает быть помешанным, что находит хандра; но Пушкин, бывший у него, того не заметил; правда и то, что Василий Львович глуп.

Александр Ивановское, 23 сентября 1821 года

Любезный друг, я здесь у Закревского и останусь еще два дня. Вчера умерла его теща [графиня Степанида Алексеевна, жена графа Федора Андреевича Толстого] от воспаления в кишках. Дочери ее не сказали еще; но она, увидав мать в беспамятстве, упала в такие судороги, что шесть человек не могли ее держать. Арсений, видя это, долго крепился, наконец тоже имел обморок, продолжавшийся три часа. Я и Шатилов не отходили от него, а Ермолов все с Аграфеной Федоровной. Дом вверх дном. Ожидают доктора из Москвы, чтобы Аграфене Федоровне объявить, но мой совет – везти ее в Москву как-нибудь: там более средств; можно уверить ее, что и мать туда увезена. У Арсения страшно болит бок ушибленный. Ну, брат, что это за картина!..

Александр. Москва, 23 сентября 1821 года

Я возвращаюсь из Ивановского, где был свидетелем сцен весьма горестных, любезнейший друг. Вчера не спал я ночь, сегодня рано лягу, чтобы взять покой; но прежде хочу тебе написать, сколько станет сил. Середа обошлась хорошо, все были веселы, а на другой день графиня Толстая, теща Закревского, бывшая только нездорова и ездившая даже смотреть иллюминацию и транспарант в саду (где, вероятно, простудилась), не существовала. Она умерла воспалением в кишках, в 9 часов вечера. По ее невоздержанной жизни можно было это ожидать. Перед кончиною еще, чувствуя большую жажду, выпила она в короткое время семь бутылок кислых щей и три меду. Эта смерть мало бы и поразила всех, ежели бы не имела влияния на дочь ее, а по ней и на Закревского. Ввечеру Аграфена Федоровна пришла с матерью проститься. Та боролась уже со смертию; увидев ее лицо, уже изменившееся, и плачущего отца у постели, у нее сделались конвульсии; ее отнесли без чувств в ближайшую комнату. Арсений держал у нее руки, но, наконец, видя ужасное ее положение и быв сам еще слаб, упал скоро без чувств; его положили мы на канапе. Тут начались явления, продолжавшиеся до четырех часов утра. Ее держали Ермолов, Пашков, адъютант Закревского Каменский, лакей Яков, полковой лекарь, Лопухина Анна Алекс, и Коризна, и насилу могли ладить. Я отроду не видал таких конвульсий! Закревского держали: за голову Шатилов, Каменский за руки, а я за ноги, кои дрожали ужасно. Пот лил с него градом, и сильная лихорадка. Однако, пришедши в себя, он жаловался только на страшную боль в ушибленном боку. Она, придя в себя и видя мужа в таком положении, опять страдала спазмами, и он тоже мучился, видя, как корчило бедную его жену. Ты не можешь себе представить этой картины.

Волков переходил из одной комнаты в другую, навещал старика, и так как люди все у них бездельники, то он все тотчас у графини запечатал. Тут была также сестра Ермолова с мужем, Денис Давыдов, Полторацкий и сосед Толбухин. Больные несколько уснули в пятом часу; прежде он, а там она. Поутру приехала тетка Аграфены Федоровны Дурасова, сестра покойной. Эта, узнавши о смерти, сказала довольно хладнокровно: сестра умерла от своего упрямства, не береглася и не хотела лечиться. Аграфена Федоровна была страшна в глазах, вздыхала, но не плакала. Увидев тетку, очень заплакала, и опять сделались конвульсии, но не такие сильные, и все с промежутками слез. Сделали все совет, что делать. Одобрили все мое мнение сказать Аграфене Федоровне, что ее матушку отвезли в Москву, где и доктора, и все средства ей помочь, ежели можно. «Что ж, я тоже хочу ехать в Москву». Это-то мы и хотели – увезти ее, ибо тело начинало очень портиться и страшно вонять. Закревский положил остаться с тестем, чтобы похоронить тещу, по ее желанию, в деревне Царево (близ Нагорного). Нас разделили на два разряда.