— Надо бы тебя сейчас же, сей момент рассчитать и выгнать! — задумчиво произнес Удодов, но я уже знала — обойдется.

— Надо бы! Надо бы! — Виктор Петрович встал с вертящегося командирского кресла, походил по комнате, трогая пятерней седоватый ежик. — Ладно уж… Придется простить. Умеешь держать язык за зубами. Ценишь доброе отношение. Но знай! — он остановился рядом со мной. Дальнейшие его слова как бы падали мне прямо на макушку. — Знай! В случае чего — отнесу соответствующее заявление в милицию. Есть свидетели, которые видели, как ты брала эту цепочку в комнате умершей Серафимы Андреевны, как ты таскала её в кармане халата. Не отвертишься! Но если будешь вести себя как надо…

— Буду, буду, Виктор Петрович! — я прижала к груди обе ладошки. — Я все поняла! Я вас не подведу! И Михаила… Он же, если узнает…

— Попробую поверить. Попробую. Уже большая, должна понимать: в любом коллективе случается всякое, но не всякий сор следует выметать из избы. Мы в се не ангелы, и ты в том числе. Время трудное. Это тоже надо понимать. Зачем нам, на коллектив, темное пятно? У нас грамот сколько, благодарностей, — он говорил и одновременно сливал цепочку в почтовый конверт. Кончилось тем, что ему приспичило именно при мне повернуть ручку сейфа, набрать код и сунуть внутрь этого угрюмого, страшненького ящика легонький конвертик с явным «вещественным доказательством», чтоб, значит, незадачливая в ситуации приватизации чужого Наташа из Воркуты всегда помнила, что она сидит на крючке. И не ворохнулась…

Разумеется, я высоко оценила способность Виктора Петровича бороться за честь коллектива. И поверила в совершенную его искренность насчет нежелания лишнего шума и «темного пятна». Но слишком высок оказался класс провокаторства, чтобы мне не пришло на ум признать его, именно его главным вдохновителем и организатором всех черных дел, что творятся в Доме ветеранов. Остальные — пешки.

Не знаю, сколько ещё времени Удодов продержал меня в своем кабинете, отчитывая и поучая, если бы не очередная, за раскрытым окном, перебранка между медсестрой Аллочкой и кондитершей Викторией.

Аллочка отбивалась высоким, полуплачущим голоском:

— Да нужен он мне! Медом, что ли, намазанный! Один он на всю Москву, что ли!

— Не ври! — певуче требовала красавица-кондитерша. — Не видела я, что ли, как ты к нему в гараж бегала! Не видела?

Меня опять удивило такое откровенное, прилюдное соперничество. Но, с другой стороны, женская ревность, как известно, не знает пределов. Родная сестра моей матери, о чем в семье говорилось не раз, била стекла в квартире разлучницы. Набрала кусков асфальта и пуляла по окнам на втором этаже. Все до одного осыпала. А подруга матери из её педагогического прошлого, историчка Ираида, подловила соперницу в туалете и, став на стульчак в соседней кабинке, облила её разведенным шампунем. А… Да сколько таких случаев, когда женское сердце вскипает от ревности и гнева… До убийства доходит! Вон же в газете рассказали про директрису магазина, как она в подсобке задавила соперницу мешком с мукой…

Короче, не придала я и на этот раз особого значения этой несимпатичной сцене. Тем более, что директор высунулся в окно и сердито крикнул:

— Замолчали! Разошлись по рабочим местам!

И мне:

— Иди и ты! Работай! Зачем только я набрал столько сволочных баб! Жалость проклятая!

Мне же хотелось догадаться, кто выдал мое «воровство» директору… Сестра-хозяйка тетя Аня? Секретарша? Сами замазаны. Медсестра Аллочка? Но ей и вовсе, вроде, ни к чему меня «топить»… Или испугалась, что я знаю, что «колется», что ненароком, или как, выдам ее?

Протирала пыль, чистила ванны-унитазы, пылесосила и все думала, думала и ни до чего не додумалась.

А зачем меня позвал к себе в квартиренку Парамонов? Я же у него уже убирала… Нашел предлог:

— Наташенька, я набезобразничал, бутылку в ванной разбил… осколки… с шампунем… Не сочти за труд… Пошла, убрала. Но когда взялась за ручку двери, позвал:

— Сядь, передохни.

Села. Он как бы кулем плюхнулся напротив в пиджаке с орденскими планками. Подвинул ко мне стакан в мельхиоровом подстаканнике с крепко заваренным чаем, а следом — распечатанную, но непочатую шоколадную плитку «Вдохновение». Он всегда надевал этот полупарадный пиджак из синего, стародавнего коверкота, когда ходил в ближний к Дому универсам, а ещё на встречи с однополчанами, в Александровский сад. Все удивлялись его прыти — тучный, а не унимается, марширует, куда хочет.

— Попей, попей чайку! Какая проворная! Шустрая! Молодец! «Без труда не вынешь и рыбки из пруда». Ешь, ешь шоколад — он силы дает… Думаю — если бы тебя одеть, как артистку, — никто бы не поверил, что ты уборщица…

Я поперхнулась. Мне почудилось — старик как-то особо глянул прямо мне в глаза своими маленькими, остренькими.

— Правда-а? — спросила с идиотской улыбкой.

— Когда-то я гримером работал, — был ответ. — В молодости. Другой раз чуток подкрасишь актрису, паричок ей нацепишь — родная мать не узнает..

Мое сердце забыло биться.

А старик не умолкал, не спуская с меня тусклых, словно бы разжиженных, но упористых глаз:

— Одна актерка, помню, мужа своего захотела в измене уличить, попросила меня, чтоб загримировал. Пошел навстречу. Из блондинки брюнетку сделал, ну цыганка и цыганка. — Старик рассмеялся, его жидкий живот всколыхнулся.

— И что?

— Все как по маслу. Застукала муженька с посторонней дамочкой, устроила сцену, как полагается. Только хорошего все равно ничего не вышло. Она попала под машину.