«Только бы не сказал кто-нибудь что-нибудь не то», – подумал Петраков, глядя на расплывающееся в темноте лицо майора, и пожал ему руку. Рука у майора была крепкая, с твердыми бугорками мозолей – майор умел не только подписывать бумаги, но и хорошо знал, что такое автомат, саперная лопатка и молоток, Петраков к таким людям всегда относился с уважением.

– Счастливо! – сказал Петракову майор, – возвращайтесь скорее назад!

Однажды молодой пограничник, провожая группу Петракова, неожиданно брякнул: «Прощайте, ребята!» – и группа отложила выход. Слово «прощайте» имеет отрицательную энергетику, произносить его надо аккуратно и чем реже, тем лучше.

– Ну! – рядом с Петраковым оказался Петрович, обнял его. – Буду ждать вас через два дня здесь же, – легонько стукнул кулаком майора по спине и добавил: – пестрая команда.

С этим Петраков не был согласен – команда у него собралась совсем не пестрая, а подогнанная друг к другу, как бывают подогнаны друг к другу части одного слаженного механизма, но возражать Петровичу не стал. Возражать в армии старшим – все равно, что оправляться против ветра: все штаны мокрыми будут.

– До встречи, Петрович!

– Я буду ждать вас, – повторил Петрович, ткнув рукою куда-то в темноту. Петраков скосил глаза, увидел громадный, покрытый то ли ракушками, то ли древней налипью камень. – Здесь! – голос у Петровича неожиданно дрогнул, он притиснул к губам кулак, покашлял в него и произнес загадочно, таинственно, как-то через силу, превозмогая самого себя: – Братья-мусульмане!

Под ногами у Петракова едва слышно заскрипела галька, он вошел в воду первым. Темнота скрыла его вместе с группой.

Майор Петраков вел свою группу быстро – двадцать минут бега, потом пять минут нормального хода, затем снова двадцать минут бега, – ребята шли за ним почти беззвучно, по-кошачьи: ни стука, ни грюка, ни запаренного дыхания, ни звяканья какого-нибудь амулета в кармане. К амулетам предъявлялось то же самое требование, что и к вещам, оставленным дома: чтобы не было никакой адресной привязки.

Война, опасность, постоянное – накоротке, лицом к лицу, – ощущение боя воспитывают в человеке некие мистические чувства, веру в приметы, в потусторонние миры, в жизнь после смерти, еще во что-то, чему и названия нет. Конечно, глупость все это, считал Петраков, уму непостижимая, но глупость бывает непостижима только в разумных пределах, а дальше – вон она, голенькая, валяется в кустах…

На бегу Петраков выдергивал из кармана карту, на которой фосфоресцирующим пунктиром был проложен их маршрут, сверялся с компасом и бежал дальше.

Конечно, неплохо бы выколотить из голов всю эту мистическую глупость, и из собственной головы тоже, но как выколотить, когда все это прочно сидит в крови, уже въелось в кожу, в кости, в нервные отростки, скопилось, собралось в солевые капельки, прилипло к окончаниям… Тьфу! Лезут в голову разные мелочи, не отвязаться.

Петраков вновь достал на бегу карту, вгляделся в нее.

Пробежать надо было двенадцать километров, и чем быстрее – тем лучше: ночью эта полоса сопредельной стороной почти не контролируется, изредка только появляются ленивые пешие наряды, и все, если же темноту прорезает свет фар, то это уже ЧП, это означает, что сопредельная сторона засекла нарушение границы и выслала на разборку мобильную группу, по-нашему – спецназ.

Никакие другие машины в мертвой зоне не появляются, не имеют права, поэтому зону эту надо было пройти на своих двоих, и как можно быстрее.

Через полчаса они будут уже на автомобильной дороге, там их мучения кончатся: группу будет ждать машина.

Неожиданно Петракову показалось, что впереди шевельнулся, раздвигаясь, плотный темный воздух, он поднял руку, останавливая группу.

Остановились все разом, дружно, в едином движении, нырнули вниз, замерли. Петраков прижал к глазам бинокль ночного видения, всмотрелся в пространство. Через несколько секунд поймал в окуляры одинокого шакала – облезлого, со слюнявой мордой и длинными клочьями шерсти, на бегу сползающими с него, шерсть неряшливыми лохмотьями прилипала к кустам.

– Кто там, командир? – шепотом поинтересовался Проценко.

– Волк в овечьей шкуре, – Петраков усмехнулся, – с клеймом на заднице.

– Демократ, что ли?..

– Может быть, и демократ, – Петраков снова усмехнулся.

Шакал тоже почувствовал людей, остановился, взвыл жалобно и злобно одновременно, кашлянул и, по-старчески пригнувшись к земле, горбато – на шее вздыбилась жалкая редкая шерсть, – исчез.

– Вперед! – скомандовал Петраков.

Группа поспешно поднялась и, ступая шаг в шаг за командиром, ступня в ступню, словно бы бежала по минному полю, растворилась в темноте.

К шоссе, пустынному в этот час, они вышли вовремя.

На обочине стоял помятый старый джип, на каких местные крестьяне возят в город продукты, а из города – приобретенные вещи, вплоть до мебели, – вместительный, безотказный, из тех, что сто лет проработал и еще столько же будет работать. Джип был поставлен умело – на изгибе шоссе, на самой выпуклой точке – для приметливого глаза его ничего не стоило обнаружить, глаз же обычного ротозея, рыночного обывателя никогда не зацепится за машину.