А там – кому что выпадет.

Вернулся Петрович из кабинета начальника курсов довольный, стукнул ладонью о ладонь, словно бы стряхивая с них пыльную налипь, достал из кармана мятую пачку, из нее – початый, с придавленным краем окурок, поджег его с одной спички. Группа молча смотрела на полковника. Петрович затянулся глубоко и сильно, дым прочистил ему нутро до самых легких, обволок приятной горечью, лицо Петровича обрело умиротворенное выражение и он, затянувшись еще раз, объявил:

– Завтра, в девять ноль-ноль – выезжаем.

С каждым произнесенным словом из Петровича, будто из дырявого паровоза, выбивало дым, хорошо, что еще пламени не было, иначе бы этот Змей Горыныч мог опалить ребят.

– Все ясно?

– Никак нет. Не все, товарищ полковник, – пробасил Проценко, который любил ясность, разжеванность во всем. – Куда летим?

– Прилетим – узнаете, – односложно ответил Петрович.

– Но все-таки, надеюсь, не на южный берег Северного Ледовитого океана.

– Если полетим на южный берег Северного Ледовитого океана – вам выдадут соответственную одежду, – невозмутимо произнес Петрович, – стеганые штаны и куртку на гагачьем пуху.

– Ага, а еще – меховые плавки и бюстгальтер с подбоем из верблюжьего поролона. Чтобы спалось лучше.

– Не грубите, Проценко!

Петровича было трудно чем либо прошибить, – он еще несколько раз затянулся своим растаявшим на глазах бычком и с сожалением отщелкнул окурок в форточку. Проценко присвистнул:

– Однако!

До форточки было метров шесть, не меньше, в щель на которую она была приоткрыта, едва пролезал спичечный коробок, но окурок точно попал в щель и выскочил наружу.

– А потом дневальный с метлой сделает кому-нибудь из нас замечание, – глядя в сторону, брюзгливо произнес Токарев.

– Не успеет, мы к этому моменту будем уже далеко, – сказал Петраков.

– Гляди, командир, ты за все в ответе, – не меняя тона, заметил Токарев.

Ах, ребята, ребята… Нет, наверное, такого пера и такого таланта, которые могли бы описать чувство, связывающее этих людей. И нет такой разрушительной силы, такого огня, такого свинца, таких бронебойных пуль, которые могли бы разрушить эту связку. А впрочем, талантливые перья, может быть, и есть, Петраков за ними не следит – он живет совсем в иных измерениях и к вымыслу, запоминающимся образам и красивым словам те измерения никакого отношения не имеют. А талантливые люди наверняка есть. Они всюду есть…

– Так что, собирайтесь, мужики, – сказал Петрович на прощание и закрыл за собою дверь.

– Однако, – произнес Проценко с усмешкой, – однако мы совсем не узнали, почему у электрика Попова вместо шарфа на шее завязан провод…

Петраков спустился вниз, к телефону-автомату. В Москве к таким аппаратам уже без специальной пластиковой карточки не подойти, а тут аппарат работает по старинке, даже никелированный ограничитель с прорезью для пятнадцатикопеечных монет, старый, времен царя Гороха, – имеет. Похоже, до сих пор можно пользоваться пятнадцатикопеечными монетами.

Набрал номер своей квартиры. Засек, что у него немедленно начала подергиваться рука, а пальцы, сжимавшие телефонную трубку, сделались стальными. Нервы, это все нервное – и добром это не кончится. Но не звонить также было нельзя – не может же он быть человеком без дома.

Наконец Ирина подошла к телефону, трескучий, словно бы наполненный горящим порохом воздух колыхнулся, послышалось жесткое, словно бы отлитое из железа:

– Да!

– Я завтра улетаю, – сообщил жене Петраков.

– Да? – удивилась Ирина. Удивление ее было вялым. – Я думала, что ты давно улетел. Счастливо!

– Больше ничего не можешь мне сказать?

– А что я тебе должна сказать? – удивление в железном голосе жены сделалось отчетливым.

– Ну, какие-нибудь ободряющие слова, – Петраков улыбнулся печально: правы те, кто говорит, что мамонты вымерли потому, что первыми поняли – так дальше жить нельзя. Петраков хорошо понимал, что ему тоже так дальше жить нельзя, но тянул свою лямку до конца – вернее, пытался тянуть, ибо это было его крестом, его судьбой, он осознавал то, чего не осознавала Ирина – без него она может погибнуть, ее просто-напросто съедят родственники, характер у ее семейки был еще тот – редкостный характер, ни одной светлой черточки. Родственники Ирку просто заклюют, как обычную неудачницу, и Наташку заклюют, вот ведь как, хотя Наташка совершенно ни в чем не виновата.

Русские женщины ни на кого не похожи, единственное, что в них есть – красота. И все. Да и национальность «русский» – это тоже нечто удивительное. Похоже, что и не национальность это вовсе. Недаром считается, что национальность – это итальянец, француз, американец. Еврей – это призвание, а русский – судьба.

Вот это, пожалуй, точно: русский – это судьба.

Ирина молчала – то ли соображала, то ли просто не хотела говорить, Петраков тоже молчал.

Затягивать паузу было больше нельзя.