Первым ректором, которого я захватил, был Пименов. Сам я еще не учился, а только заезжал в Литинститут — поглядеть: что да как? Где мне, когда поступлю, маяться придется… Пименов уже далеко не молодой был, даже во многом — немощный и ветхий старичок… Что поделаешь? Года давят… Но очень привередливый, с гонором. И, несмотря на ветхость, до последнего дня держался, приходил в институт. Раз в неделю. Себя показать, чтоб не забыли, и на других посмотреть. Молодец. Никому кресла ректорского уступать не хотел, держался изо всех сил. Потому что, если молодым-то его уступишь, так они сразу все хорошее дело запорют, и из конфетки его в известный продукт превратят… А этого он позволит не мог. Пусть он лучше — конфеткой остается. И никак его из ректоров сдвинуть не могли, кишка была тонка. А тогда все крепко сидели на своих местах, до победного конца — пока не помрут. Лет двадцать или тридцать Пименов процарствовал…

В институте он появлялся всегда не один, а обязательно с сопровождении дамы… Может, она секретарь его была, а может, и дама сердца? Все это давно уже историей стало… Она тоже немолода была, лет на двадцать его всего помоложе, а ему уже за восемьдесят годков было. Она-то все еще хорошо соображала, еще ориентировалась в пространстве и во времени, а он то уже не очень. Только — периодически узнавал любимые лица и обстановку, как уж получалось… Но — ничего. Приезжал раз в неделю потрудиться на благо литературы.

Появление его в институте всегда вызывало оживление среди студентов и некоторый ажиотаж, все бесплатными зрителями становились… Выпростав себя из машины, — его привозили, не на метро же ему ездить, — он вначале стоял перед вывеской, думал… Где это он, интересно, оказался, в каком таком хитром месте, что сразу хрен догадаешься? Потом спросит ее, секретаршу свою:

— Ты это куда меня, милый дружок, привезла?

— Как куда? В Литинститут!

— Это который единственный в мире, что ли?

— Он самый. Других таких — нет. Мы здесь с вами ректоры!

— Ах, вот оно что! — обрадуется Пименов, что вспомнил наконец, что он — ректор.

Дальше начинают они по ступеням взбираться… А это — не так просто. Можно вдруг забыть какую ногу вначале ставить, левую или правую, чтоб эти проклятые ступени преодолеть!

— Так какую ногу-то теперь ставить, душенька? — тихонько матерясь, спрашивает у секретаря Пименов и палочкой своей — костыльком, долбит и елозит в нетерпении…

— Да, давайте хоть левую… Нам-то один хрен! Лишь бы взобраться.

— Ах, левую… — с облегчением бормочет Пименов и ставит левую ногу. Потом — правую. Так и шли они, так и взбирались.

А со студентами у него отношения особые были, даже доверительные. Конечно, он никакого из них давно уже не узнавал, потому что вообще мало что уже узнавал и помнил. Но имел привычку обязательно напомнить некоторым, что он здесь еще — ректор, чтоб каждый знал свое место. Если зазевается какой студент, не успеет вовремя проскочить, он его палочкой своей — раз и прижмет к стене.

— Ты кто такой? — спросит грозно. Потому что лучше со студентами грозным быть, а в душе — добрым, чтоб они не распускались.

Опешит студент, назовет свое имя и фамилию… А Пименов подумает немного. Скажет:

— Ага, помню тебя… Ты в Литинституте учишься?

— В Литинституте.

— Ну ладно… Иди пока, учись…

Студент и убежит. А он, пока до кабинета своего идет, ректорского, еще пару-тройку поймает, кто зазевается… Прижмет и выяснит всю подноготную… А то вдруг они и не студенты вовсе, а только шарашутся здесь, занимают коридор, что ни пройти, ни проехать… Таких отсюда — метлой гнать.

После Пименова в кресло ректора сел молодой и энергичный аппаратчик из ЦК ВЛКСМ — Егоров. Мы как раз учиться поступили и он — пришел… Все мы были здесь — новенькими, только в отличие от нас, он был уже заматерелым комсомольским руководителем.

Егоров стремительно и пружинисто ходил… Видимо, так же стремительно и работал, только нам эта работа видна не была, она на других уровнях происходила, а туда, сколько не задирай голову, все равно не заглянешь. Он начал развивать какие-то демократические принципы, — перестройка еще в состоянии опрятной куколки была, это потом из нее монстр вылезет, — взял в привычку со студентами за руку здороваться, с избранными, конечно… И мне иногда милость перепадала, если я рядом с избранными стоял… В общем, деятельность его на посту ректора, хоть и бурная была, но — короткая, единственное, что он успел сделать, это заказать и повесить в Литинституте гипсовый бюст Горького. И то, вышел он какой-то кривобокий, мало на Горького похожий… Потом его в общежитие перевесили, чтоб он никого в институте в заблуждение не вводил.

А Егоров от нас сразу в ЦК КПСС прыгнул… Кресло ректора в Литинституте — хорошая катапульта, оказывается, скоро мы в этом убедимся. Но и там он не успел ничего достойного совершить. Перестройка со страшной силой начала крушить любимый комсомол, партию и сам социализм! Что было делать? Только спасаться бегством… Тут уж не до идеологии. Спасся Егоров… в библиотеке имени Ленина. Сел в директорское кресло. Можно хоть отдышаться. Все-таки — нейтральная зона.

А вот став директором главной библиотеки страны, Егоров сделал благое дело, за что перед ним можно и шляпу снять. Проявил он вдруг завидное упорство и гражданское мужество и не отдал самый большой книжный фонд в стране на разграбление… А библиотеку, только из-за одного имени, которым она названа, хотели всю вдребезги разнести. Никому не уступил Егоров. Показал всем сухой жилистый кулак.