— У меня это от отца, — ответила Ильва. — и я, честно говоря, не знаю, изменился ли он к лучшему, хотя у него было много детей и он долго учился у тебя и епископа Поппона.

Брат Виллибальд покачал головой и пригладил себе волосы, как он обычно делал, когда речь заходила о короле Харальде; ибо на макушке у него до сих пор оставался рубец от распятия, которое король в нетерпении вырвал однажды у него из рук и ударил им его по голове.

— Конечно же, король Харальд был большим грешником, — сказал брат Виллибальд, — и я сам чуть не пострадал от него, когда он ударил меня. Но все же он во многом походил на царя Давида, и это хорошо заметно, если сравнить его с королем Свейном. И вряд ли ему понравилось бы, что дочь его смеется над убийством священников.

— Все мы грешники, и я в том числе, — сказал Орм, — ибо и я не раз поднимал руку на священников, когда мы брали штурмом города в Кастилии и Леоне, сжигая их церкви. Они отважно сражались с нами, копьем и мечом, и по приказу моего господина Альмансура, мы убивали их прежде других. Но то было до моего обращения в веру, так что Господь вряд ли будет строг ко мне за то, что я делал раньше.

— Я оказался в лучшем обществе, чем предполагал, — сказал Спьялле.

Бледный юноша с маленькой черной бородкой, четвертый из чужеземцев, до сих пор сидел в унынии и хранил молчание. Но вот он вздохнул и вступил в разговор.

— Все мы грешники, это так, — сказал он, — но никто из вас не несет такое тяжкое бремя грехов, как я. Зовут меня Райнальд, и я недостойный служитель Христов, каноник епископа Эккарда из Шлезвига. Родился я в Цюльпихе, в Лотарингии, и был сперва магистром в кафедральной школе Ахена. А попал я сюда из-за своего прегрешения и злосчастной доли.

— Что ж, надо сказать, что таких нищих следует еще поискать, — сказал Орм, — ибо все вы пришли сюда неспроста. И если твоя история заслуживает внимания, то мы выслушаем тебя.

— Истории о грешниках всегда интересны, — вставила Ильва.

— Только в том случае, если их слушают серьезно и извлекают из них пользу, — добавил брат Виллибальд.

— История моя необычайно серьезна, — начал магистр печальным голосом, — ибо с двенадцати лет я стал несчастливцем. Следует прежде всего сказать, что в пещере между Цюльбахом и Геймбахом живет гадалка Радла, которая умеет предсказывать будущее. Меня повела к ней моя мать, которая хотела знать, что меня ждет, если я буду отдан на обучение в священники, ибо я испытывал великое желание сделаться служителем Христа. Гадалка взяла мои руки в свои и долго сидела так, покачиваясь и бормоча с закрытыми глазами, — так, что я уже почти испугался. Наконец она заговорила и рассказала нам, что я буду хорошим священником и многое мне удастся в жизни. «Но ты носишь в себе несчастье, — сказала также она. — Трижды ты совершишь тяжкий грех, и второй раз грех твой будет тяжелее первого, а третий раз — самый тяжелый. Такова твоя судьба, и от нее не убежишь». Вот все, что она сказала, и больше ничего. Мы оба заплакали и пошли с матерью домой. Ведь мы хотели, чтобы я сделался святым человеком, а вовсе не грешником. Мы отправились к нашему старому священнику, просить у него совета, и он сказал нам, что только счастливчик может иметь лишь три греха. Но слова его меня не утешили. Я поступил в духовную семинарию в Ахене, и никто не был прилежнее и усерднее меня, богобоязненнее, чем я. Я был лучшим и в латыни, и в богослужении, и когда мне исполнился двадцать один год, я знал наизусть четыре Евангелия и Псалтирь, а также большинство Посланий апостола Павла к фессалоникийцам и галатам, которые для многих представляли трудность. И даже настоятель собора Румольд выделил меня и взял к себе дьяконом. Настоятель Румольд был стариком с рокочущим голосом и большими глазами навыкате, так что многие побаивались его; из всего иного на земле, кроме Церкви Христовой, он любил две вещи: пряное вино и ученость. Он был сведущ в различных науках, самых трудных и редких, вроде астрологии, гадания и алгоритма. О нем рассказывали, что он умел разговаривать с самой императрицей Феофано на ее византийском языке. Ибо в юные годы он побывал на Востоке вместе с ученым епископом Лиутпрандом Кремонским и рассказывал об этом удивительные вещи. Всю свою жизнь он собирал книги, и у него насчитывалось более семидесяти томов. Частенько по вечерам, когда я приносил ему в комнату подогретое вино, он обучал меня всяким премудростям или заставлял меня читать для него вслух сочинения скальдов былых времен. Одного из этих скальдов звали Стаций, и он в замысловатых выражениях воспевал старинные войны греков возле города, который назывался Фивы. А имя второго поэта — Эрмольд Черный, или Нигелл, и его понять было проще. Он воспевал благочестивого короля Людовика, сына Карла Великого, и его крестовый поход против язычников в Испании. Настоятель часто ругался или даже ударял меня своей палкой, если я ошибался в чтении, когда он слушал Стация. Он повторял, что я должен полюбить этого поэта и читать его более внимательно, ибо он был первым христианским поэтом Древнего Рима. Я старался угодить настоятелю и избежать наказания палкой, а потому старался изо всех сил. Но как я ни пытался полюбить этого скальда, ничего у меня не получалось. У настоятеля была еще одна книга какого-то другого поэта, в более красивом переплете, чем остальные. Иногда я видел, как он читает ее, бормоча себе под нос, и в такие минуты он был в хорошем настроении и посылал меня за вином. Но из той книги он никогда не давал читать мне. А потому мое любопытство все возрастало, и однажды, когда настоятель был приглашен к епископу, я пробрался в его комнату и принялся искать эту книгу и, наконец, обнаружил ее в маленьком ящичке под скамьей. В книге сначала помещался устав святого Бенедикта для монашеской жизни. Потом я увидел в ней хвалебную речь целомудрию, написанную одним набожным человеком из Англии по имени Альдельм. А за этим следовала длинная поэма, красиво и тщательно переписанная: она называлась «Наука любви» и была написана одним поэтом Древнего Рима, которого звали Овидий и который уж точно никогда не был крещен.

Магистр печально взглянул на брата Виллибальда в этом месте своего рассказа, и тот задумчиво кивнул ему.

— Я слышал об этой поэме, — сказал святой отец, — и я знаю, что она знаменита среди легкомысленных монахов и ученых монахинь.

— Она была чем-то вроде колдовского зелья, — продолжал магистр, — и оказалась слаще меда. Мне сложно было разобраться в этом сочинении, ибо в нем было много таких слов, которые я не встречал в Евангелиях или посланиях апостолов, или даже у Стация. Но мое желание было столь же велико, как и страх. Не буду говорить о содержании поэмы, скажу лишь, что она была полна ласк, благоуханий, нежных напевов и разных плотских утех, какие только мыслимы между мужчиной и женщиной. Сперва я подумал, что читать такое — большой грех. Но тут же, по подсказке лукавого, я решил, что если ее читает сам настоятель, то и для меня здесь нет греха. Этот распутный Овидий на самом деле был искусным скальдом, хотя и предался во власть лукавому. И странным образом его стихи остались в моей памяти; я запомнил их лучше, нежели послание к галатам, хотя и старался заучить его наизусть. Я все читал и читал до тех пор, пока не услышал шаги настоятеля. В тот вечер он сурово наказал меня своей палкой за то, что я не встретил его с фонарем и не помог дойти до дома. Но наказание это меня не смутило, ибо мысли мои были отныне заняты другим. И еще потом два раза, когда настоятель отлучался из дома, я входил в его комнату и дочитал поэму до конца. Я совершенно изменился после этого, и голова моя была полна греховных мыслей и обольстительных стихов. За свою ученость я сделался магистром, и все шло хорошо до тех пор, пока меня не призвал к себе епископ. Он сообщил мне, что один богатый купец из города Маастрихта, Дюдон, известный своим благочестием и многочисленными пожертвованиями в пользу церкви, хочет иметь у себя в доме богобоязненного и образованного священника, чтобы тот воспитывал его сына в духе христианских добродетелей, а также обучил его письму и счету. И выбор епископа пал на меня, а настоятель рекомендовал меня как лучшего из его учеников и единственного, кто обучен сложному искусству арифметики. Добрый епископ рукоположил меня в пресвитера, и я получил право принимать исповедь и отпускать грехи, а затем я отправился в город Маастрихт, где меня поджидал сам дьявол.

Он обхватил голову руками и громко застонал.

— Пока твоя история самая обычная, — сказал Орм, — но, может, дальше будет интереснее. Поведай же нам, как произошла эта встреча между дьяволом и тобой.

— Я встретил его в телесном обличье, — продолжал магистр, — и это было ужасно. Купец Дюдон жил в большом доме на берету реки. Он приветливо встретил меня, и утром и вечером я молился о нем и его семье. Я прилежно занимался с его сыном, и порой Дюдон самолично слушал мои уроки, ибо он поистине был благочестивым человеком и часто советовал мне не пренебрегать розгами. Жену его звали Альхмунда, и с ними в доме жила еще ее сестра, по имени Алостолика, которая была вдовой. Обе они были еще молодыми и красивыми. Вели они себя добродетельно и благонравно, ходили медленно, опустив глаза, а в часы молитв никто не выказывал столько набожности, сколько они. И хотя распутный Овидий засел у меня в голове, я никогда не осмеливался смотреть на этих женщин или разговаривать с ними. И все шло хорошо, до тех пор пока купец не отправился на юг, в Ломбардию, где он должен был торговать своими товарами. Перед путешествием он исповедовался мне и сделал щедрые пожертвования церкви ради своего благополучного возвращения. Он отдал распоряжения своим домочадцам и взял с меня обещание, что я ежедневно буду молиться о нем. После этого он уехал со своими людьми и вьючными лошадями. Жена со своей сестрой громко рыдали при расставании. Но плач их вскоре умолк, и тогда-то они и начали вести себя иначе. В часы молитвы они раньше выказывали благочестие. Теперь же они охотно приходили послушать, как я занимаюсь со своим учеником, сидели, перешептываясь друг с другом, взирая на меня, или же отдавали приказ, чтобы ребенок шел отдохнуть или поиграть, пока они намеревались посоветоваться со мной по важному делу. Они очень удивлялись, что я такой серьезный, несмотря на молодые годы, и госпожа Апостолика хотела знать, правда ли, что все молодые священники боятся женщин. Она утверждала, что на них следует смотреть как на бедных вдовиц, что они нуждаются в утешении и ободрении. Они говорили мне, что хотят исповедать свои грехи до Пасхи, и Альхмунда хотела узнать, действительно ли я могу отпускать грехи. Я ответил им, что получил такое право от епископа, тем более что этот дом был известен своим благочестием, так что грехов здесь не так уж и много. Они захлопали в ладоши от радости, и тут-то лукавый и начал вести со мной более серьезную игру, так что мои мысли были отныне постоянно полны этими двумя женщинами. Чтобы не повредить своей доброй репутации, они никогда не выходили одни в город: Дюдон строго-настрого запретил им это и наказал своему управляющему следить за ними. Потому-то они и бросали на меня взгляды украдкой и пытались соблазнить меня. Мне следовало бы оставаться стойким и выговорить им за это, или же сразу спасаться бегством, как Иосиф из дома Потифара. Но, скорее всего, Иосиф никогда не читал Овидия, и потому ему было легче, чем мне. Когда я смотрел на этих женщин, в моих глазах больше уже не было целомудрия и благочестия, — нет, только грех и плотское желание; я начинал трепетать, когда они приближались ко мне; и тем не менее я ничего не мог поделать из-за своей молодости и неопытности. Однако эти женщины, столь же исполненные греховных помыслов, как и я, и к тому же гораздо смелее, не оставляли меня в покое. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, я вдруг пробудился от того, что одна из женщин легла ко мне в постель. Я не мог произнести ни слова, столь велики были мой страх и радость; но она зашептала, что начинается гроза, и ей страшно, а потом она обняла меня и с жаром начала целовать. В блеске молнии я увидел, что это была Апостолика; и хотя я сам боялся грозы, я уже больше не вспоминал о ней. Через некоторое время, когда мы с ней насладились любовными утехами, которые оказались гораздо приятнее, чем писал о них Овидий, я услышал, что гроза все усиливается. И тогда меня обуял ужас, и я готов был уже ожидать, что Бог поразит меня молнией. Однако этого не случилось. И на следующую ночь, когда Альхмунда пришла ко мне и была столь же пылкой, как и ее сестра, никакой грозы вовсе не было, и похоть все больше овладевала мной, так что я уже с удвоенным рвением отдался греховным утехам. Женщины эти были приветливыми и добродушными; они никогда не ругались между собой или со мной, и в них не было никакого зла, помимо их блудной похоти. Не было в них ни страха, ни раскаяния, они лишь опасались, как бы служанки в доме не заметили чего-нибудь. Лукавый поддерживал их, ибо что еще доставит ему такую радость, как не обольщение служителя Христова? Когда подошла Пасха, все домочадцы исповедовались передо мной, и последними подошли ко мне Альхмунда с Апостоликой. Они со всей серьезностью поведали мне о том, что произошло между нами, и я был вынужден отпустить им грехи. Это было ужасно: ибо отныне вся тяжесть греха ложилась только на меня, и это чувствовалось так, будто я желал обмануть Бога.

— Я надеюсь, ты успел исправиться с тех пор, — строго сказал брат Виллибальд.

— Хотел бы и я надеяться на это, — ответил магистр, — но такова моя судьба, и гадалка сказала мне тогда о трех грехах, которые мне предстоит содеять. Конечно, я не совсем запутался в тенетах дьявола, ибо ежедневно я возносил молитвы за купца, как и обещал ему, чтобы Бог уберег его от превратностей путешествия и благополучно возвратил домой. И под конец я молился даже дважды в день, чтобы приглушить глубочайшее раскаяние и страх, которые я испытывал. Но страх мой только усиливался. И наконец, в ночь после Воскресения Христова, я больше не мог вынести терзавших меня чувств и тайно бежал из дома купца, и из самого города тоже, и, питаясь подаянием добрых людей, добрался наконец до отчего дома. Мать моя была набожной женщиной, и когда я ей все рассказал, она горько заплакала. Потом же она начала утешать меня и прибавила, что нечему здесь удивляться, когда женщины поглядывают на меня, и что такие вещи происходят чаще, чем люди об этом думают. Единственное, что я могу сделать, так это пойти обратно к доброму настоятелю, сказала она, и все рассказать ему. Она благословила меня, и я отправился в путь, чтобы исполнить все так, как она сказала. Настоятель Румольд в изумлении воззрел на меня и тотчас пожелал узнать, почему я вернулся назад. Со слезами на глазах я поведал ему свою историю от начала до конца, ничего не утаивая. Он сердито заворчал, когда услышал, что я прочитал Овидия без его разрешения; но когда я начал рассказывать ему, что произошло между мной и двумя женщинами, он хлопнул себя по колену и разразился громовым хохотом. Ему хотелось узнать все подробности о том, было ли этим женщинам хорошо со мной. А потом он вздохнул и заметил, что молодость — лучшая пора жизни и никакая должность настоятеля во всей империи не сравнится с ней. Но когда я начал рассказывать дальше, он помрачнел, и едва я завершил свою историю, как он стукнул кулаком по столу и закричал, что я тяжко провинился и что мое дело должен рассмотреть епископ. Когда мы предстали перед епископом, и он услышал мой рассказ, то оба они с настоятелем были единодушны в том, что я провинился дважды: я бежал из того места, куда меня направили, и я нарушил тайну исповеди, рассказав своей матери о том, что произошло между мной и обеими женщинами. Мое распутство, сказали они, конечно же, дело серьезное, однако не хуже других грехов и вовсе не заслуживает такого внимания, как другие, из-за которых я должен понести наказание и искупить свою вину. Так как я действовал без злого умысла и несознательно, то они решили проявить ко мне милосердие и предоставили выбирать, какое из трех наказаний я хочу понести: в течение года быть духовником в госпитале для прокаженных в Юлихе, или совершить паломничество во Святую Землю и возвратиться домой со святым маслом с Масличной горы и святой водой из реки Иордан, или же идти с проповедью Евангелия к данам. Я приободрился, увидя их милосердие, и возгорел желанием искупить свой грех. И поэтому я выбрал самое трудное и отправился к епископу Эккарду в Хедебю. Он приветливо принял меня и вскоре сделал меня каноником, по причине моей учености. Я оставался у него два года, проявляя усердие в своем служении и став магистром в основанной епископом школе, пока судьба снова не настигла меня, и я не совершил свой второй грех.

— Да, для меня ты — совсем иной священник, — сказал Орм, — со всеми твоими грехами и безумными женщинами. Но до сих пор мы так и не узнали, почему ты пожаловал сюда.

— Почему же ты не женился, как всякий разумный человек, — спросила Ильва, — раз уж твои плотские желания столь велики?

— Некоторые считают, что священник должен оставаться холостым, — сказал магистр. — Ваш-то священник не женат. Наверное, он благочестивее меня и не подвластен искушениям.

— Вместо того, чтобы думать о женщинах, я занят многим другим, — сказал брат Виллибальд, — а теперь к тому же, слава Богу, я стар для того, чтобы впасть в подобное искушение. Но по этому поводу даже святые апостолы высказывались различно. Сам апостол Петр был женат, и в своих путешествиях к язычникам он брал с собой жену. Это не особенно радовало апостола Павла, который не имел семьи и, может быть, поэтому путешествовал больше и написал много посланий. Святые отцы еще издавна посчитали, что апостол Павел прав, и аббаты святого Бенедикта во Франции держатся того же мнения: каждый священник должен жить один и хранить целомудрие. Хотя я думаю, что много времени пройдет, прежде чем священники перестанут жениться.