Июнь

Вот это да! В Москве нас ждал тот еще сюрприз. Дома нас встретила девушка. Вся в розовом. Пушистый свитер, брючки в обтяжку, даже гребень в пепельных волосах розовый. Лет двадцати трех. Как сказал бы Жорик Слива — смачный бабец. Расцеловала папу, он застеснялся. «Познакомьтесь. Это Лена. Она смотрела за домом, помогала мне, когда я был один». Ладно, помогла — и хватит. Нет, живет у нас день, неделю, две. Спит в папиной спальне. Матреше деньги на продукты выдает. Мамуня сердится: «Какая ты мне хозяйка! Моя хозяйка Маша. Вернется с фронта — вылетишь ты отсюда вверх тормашками». Меня тоже ругает, боюсь, мол, отцу сказать, чтобы гнал он эту постылую мачеху паршивой метлой вон из дома. А я не боюсь, я слишком люблю папу. И маму. Она наведет порядок.

Когда от мамы приходит письмо, у нас праздник. Я читаю вслух, Матреша и Костик слушают. Я уж про себя молчу — пятилетний Костик кричит, что пойдет на фронт, бить фашистов. И достает свою деревянную саблю. Садится на своего коня на четырех колесиках: «Но, Сивка-Бурка, вещая каурка! Гитлер капут!» Мамуня берет письмо, идет в комнату Ленки, размахивая им, говорит: «Думаешь, ее убьют? На-кося, выкуси! Ее Бог для детей хранит». Ленка ревет, жалуется отцу. Он ее как-то успокоит, а Мамуне ни гугу. Последнее мамино письмо нас поразило. Мама написала, что была ранена, лежала в госпитале в Саратове. Перед отправкой в часть ей дали недельный отпуск, и она приехала в Шталь через день после того, как мы отправились оттуда в Саратов. Ну прямо как в кино! Кому рассказать — не поверят.

Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!… Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее: «Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ей ни дна ни покрышки!» Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня, влезла к ему в душу и в постелю, бесстыжая. Тьфу! У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но с папой о ней не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал: «Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может». Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.

Получил письмо от Наташи. Такое теплое, ласковое и очень грустное. Спрашивает: «Что ж, с глаз долой и с сердца вон?» Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Лермонтова.

Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, вспоминал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот: «Лешенька!» Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, веселое. Но обидно, что именно — не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками, вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу «Интерпретация снов». Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще «Тотем и Табу». Интересно, но слишком умно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком «юн». Все не так обидно, как «мал». Вперемежку с опальным Фрейдом упиваюсь Сенкевичем — «Камо грядеши», «Огнем и мечом». Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком — рукописного «Луку» Баркова.

Июль

Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся он в Москву в один месяц с папой. Вчера рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как иерихонская труба (это выражение Матреши) — это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, но вроде залечил. В НКВД его вызвала «тройка». Председатель говорит: «Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева». Чижак отвечает: «Врага народа Постышева не знаю. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым». — «Больше ничего не хотите добавить?» — «Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком». — «Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем». Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл — никого. Ушли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной, думал — тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял: «Проходите». Вышел. Шумная вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Потом оказалось — «тройка» вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. «Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня взял — деканом вечернего факультета иностранных языков». Отец засмеялся, я знаю, как он смеется, когда стесняется или ему неловко: «Лев Борисович, ну было это и быльем поросло». — «Нет, — Чижак на меня смотрит, — сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Как? Очень просто — один скрытый враг народа покрывает другого! Но не вышло: и Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца».

Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.

Четвертое июля — День независимости Америки. Директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки — один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера.

Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой американец, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки — брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает — у него на фронте батя и пять братьев воюют. Он текст своего выступления утром с передовицы «Правды» списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал: «Кровь в обмен на тушенку — это не дело, господа. Когда второй фронт будет?» Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули: «Второй фронт!» И весь зал подхватил: «Второй фронт! Второй фронт!» Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем: «Даешь второй фронт!» Так и ушли американцы, невесело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше «гостеприимство» и на следующий день укатили в колхоз.

Сентябрь

Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется. Обычно, протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. «Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан». «Чего» — это водки. В буфете графин пустой, но я знаю — папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами «Мужчина и женщина». Кузьмич плотно берет стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула. Матреша приготовила быстренько бутерброд — кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его, сказал: «Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит». Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу — мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю — Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: «Выдадим Матрешу за Кузьмича». Та на шутку не обижается.