А Вышинский смотрел на телефонную трубку, думал злорадно: «Чемпион наш Никита по подписям под расстрельными списками. Всех обошел — и Сталина, и Молотова, и даже Берию. Р-е-е-звый…»

***

Река времени… В нее вливаются равно и радостные, и безрадостные дни. И был день 21 декабря 1938 года. Для всей страны праздник, а для Хрущева и его семьи — «чорний сум». Никита сидел в своем роскошном киевском кабинете и, повернувшись спиной к столу, смотрел на портрет Сталина. Он пытался связаться с Самим по ВЧ, но Поскребышев сказал, что у Хозяина Ворошилов, Шапошников, Тимошенко и Кузнецов. «Срочно вызвал их Иосиф Виссарионович. Как освободится, я вас соединю».

«Конечно, поздравить с днем рождения — первое дело, — думал Никита. — Первое, но не главное. Главное — совсем другое. Ленька, сын от любимой первой жены, от Фроси, Ефросиньюшки, Ефросиньи Ивановны Писаревой, влип в дрянную историю. Сукин сын, паршивец! Связался с бандой — грабители, убийцы, — исчез из дома, пропал на целую неделю. Он и раньше, бывало, пропадал. Но тут… Тут звонок начальника республиканского НКВД: «В КПЗ ваш сынок, Никита Сергеевич. С бандажами снюхался». И в Москву уже, сучий потрох, доложил. Придумал повод, тотчас полетел в столицу, в ножки Хозяину бросился. Он сказал, что разберется. Ленька-Ленька, что же ты наделал?! Видать, зря не лупцевал я тебя в детстве ремнем. Все жалел, ведь с четырех лет без мамки жил — Фрося от тифа в двадцать первом померла. Да, боком ласка вышла».

Яростной трелью взорвался телефон:

— Товарищ Хрущев, соединяю вас с товарищем Сталиным.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Здравствуй, Микита. Как дела на Украине?

— Хорошо, товарищ Сталин. От имени миллионов украинских коммунистов, от имени всей золотой Украины поздравляю вас, наш дорогой, наш любимый и мудрый вождь и учитель, с днем рождения. Вам обязаны мы всеми победами в строительстве счастливой социалистической державы, вам желаем…

— Спасибо, Микита, — перебил Сталин. — Всего этого наслушался я сегодня вдоволь. Насчет твоего сына Леонида. Мы тут посоветовались с товарищами и решили… — Наступила тишина, и Хрущев замер, сжал трубку обеими руками так, что пальцы хрустнули. — И решили, — продолжал далекий глуховатый голос, — простить его за молодостью лет.

Хрущев хотел выкрикнуть слова благодарности, но не мог произнести ни звука — внезапно сдавило горло.

— И один добрый совет: пусть добровольно вступит в РККА. Армия — отличная жизненная школа. Ты меня слышишь, Микита?

— Да, товарищ Сталин, — заговорил наконец Хрущев сквозь рвавшиеся из груди рыдания. — Отец родной, любимый, милосердный! Вовек, вовек буду помнить. Как, чем смогу отблагодарить? Верностью, преданностью…

Сталин уже давно положил трубку, а Никита все говорил и говорил о переполнявших его сердце чувствах.

Берия, получивший запись этого разговора через день, внимательно перечитал ее несколько раз. При этом он одобрительно цокал языком — есть, есть у кого поучиться изъявлению искренней любви к гениальному земляку. Но порядок есть порядок — и запись эта вместе с рапортом НКВД из Киева была аккуратно положена в личное его, Берии, досье на кандидата в члены ПБ Никиту Сергеевича Хрущева. А как же, мало ли что с нами, смертными, может случиться. Завтра. Послезавтра. Подальше положишь — поближе возьмешь.

Сергей осторожно взвел курок и встал справа от двери. Посмотрел на наган, вспомнил почему-то — с тридцать четвертого года было отменено право членов партии носить с собой личное оружие. Усмехнулся: «В нашем ведомстве это право еще остается. Даже для немногих беспартийных». Новым его ведомством было ГРУ, куда его с трудом перетащил обладавший безошибочным нюхом на кадры Берзин.

Стук повторился, но не тот, условный, который он ожидал услышать. Дешевая гамбургская гостиница была построена из бросовых материалов, сквозь тонкие доски явственно доносилось чье-то сиплое дыхание.

«Вышли, вышли на след, — лихорадочно думал Сергей, — с этими шутки плохи. Нюх как у породистых ищеек. А главное — мозги работают хорошо. Тысячу раз был прав Афанасий Петрович: немцы — первоклассные контрразведчики. Не прощают малейшей оплошности. Какую же допустил я? Ладно, это потом. А сейчас надо уходить. Но как?»

Дотянувшись до шторы, он выглянул в окно. Вдаль убегали разновысокие крыши. Неслышно открыв шпингалеты, Сергей потянул квадратную раму, держась руками снаружи за узкий подоконник, завис над оранжевой черепицей соседнего особняка. Услышав уже не стук, но грохот, доносившийся теперь из его номера, он разжал пальцы и через несколько секунд уже бежал то по довольно крутым, то сравнительно пологим крышам объятого вечерним весельем города. Доносившиеся снизу взрывы хохота, рваные джазовые мелодии, бесцеремонный рев клаксонов надежно заглушали шум его шагов. Кабачок, в котором работал кельнером один из связников, был расположен в районе порта. Оторвавшись от погони, Сергей — время позволяло — заскочил в недорогую парикмахерскую. И с удовольствием отдался в руки пожилого мастера. Бритье, компрессы, массаж успокаивали. «Пустяк, а ведь доставляет наслаждение». Его было насторожило, когда почти одновременно в кресла слева и справа уселись два солидных бюргера — в меру пожилые, в темных стандартных костюмах-тройках, оба удостоившие его долгого, внимательно изучающего взгляда. Однако по беседам, завязавшимся между клиентами и мастерами, тотчас понял — тревога ложная. Семейные старинные знакомые, импровизация подобного рода просто невозможна. Полулежа в кресле, Сергей пролистал свежий номер «Фелькишер беобахтер», задержался взглядом на разделе объявлений. Ожидаемого сообщения все не было.

Добравшись до популярного питейного заведения «Ганс и Гретхен», Сергей остановился на противоположной стороне улицы. Водрузив ногу на невысокую тумбу уличного чистильщика обуви, он с чувством досады обнаружил, что лампочки, составлявшие первую и последнюю буквы в названии кабачка — Г и Н, — горят заметно ярче, чем все остальные. Это был сигнал тревоги. Кельнер Георг завербовал электрика и тот установил остроумный реостат. Получился надежный и необычный способ оповещения.

«Ребята из гестапо не зря свой хлеб с маслицем едят, — с горечью усмехнулся Сергей. — Провал явки в Бремене — это раз. Напали на мой след — это два. И вот — «Ганс и Гретхен». Хорошо, если это разрозненные неудачи. А если звенья одной цепи?…»