«Все знает, — с ужасом, приправленным умилением, подумал Никита. — Все, и дела, и мысли, и людские отношения».

— Достойны, товарищ Сталин.

…В тот же день дома за ужином Никита спросил Нину:

— Ты давно не видела Машу?

— Была у нее только вчера. А что? — удивилась она. Последнее время Никита все реже вспоминал об Иване с Машей, о Сергее.

— Да нет, ничего особенного, — смутился он. — Как она без Ивана, одна?

— По-всякому.

— Алешка небось вытянулся?

— Алешка герой. В первый класс пошел на год раньше, чем положено. Теперь уже в третьем.

— Давно они у нас не были. Ты бы пригласила их в гости на праздники.

— Гостями ты у нас командуешь, — с укоризной посмотрела она на него. — Потому и не были.

Из писем Маши Ивану

Январь

Как это здорово, что восстанавливается старая традиция — новогодняя елка! В моем магазине отвели целую секцию под елочные игрушки. Светло, радостно, нарядно — все эти разноцветные шарики, звездочки, гирлянды. На первом этаже поставили большую елку, и Дед Мороз (Ставицкий из посудного отдела) встречает детей и взрослых забавными шутками-прибаутками. Ставицкий утверждает, что придумал их сам. Но Клавдия Михайловна из обувного (ты ее видел на пятидесятилетии нашего заврайторга, такая шикарная гранд-дама) по секрету поведала мне, что почти все читала в дореволюционных журналах. Детвора мечтает попасть на елку в Колонный зал Дома Союзов, районный Дворец пионеров или Дом культуры. Музыка, игры и танцы вокруг елки, песни. И конечно, подарки — печенье, конфеты, мандарины. Нашему Алешке повезло — он побывал и в Колонном зале, и в Центральном Дворце пионеров. Взахлеб рассказывал, как танцевал со Снегурочкой. А с мешочками подарков засыпал в обнимку.

Девятого, перед концом школьных каникул, Нина пригласила нас на дачу. Никита Сергеевич (теперь только так) прислал за нами машину, и это было уже само по себе большое удовольствие для Алеши. Он сидел рядом с шофером и неотрывно глядел вперед. У них тоже была елочка, правда, небольшая, и украшена она была конфетами, абхазскими мандаринами и крымскими яблочками. Нина сказала, что муж вообще хотел елки запретить — нечего, мол, устраивать поповский шабаш. Дети веселились вовсю, а Дедом Морозом был Леонид, и представь — его никто не узнал, так здорово он загримировался, и даже голос изменил. Ты ведь помнишь, он очень способный мальчик. Избалованный, но это понятно, рос без матери, все его жалели. Вошел с мороза, сказал простуженным басом: «Я прямо с Северного полюса. Подарков привез целый воз олений. А ну, кто стих прочитает, кто песню споет, кто танец спляшет — становись в очередь!» Что началось — кутерьма, смех, визг. Глядим — сам хозяин потеплел, строгость глаза покинула, даже в хоровод его дети с Дедом Морозом затащили. Ночевали мы там же, на их даче. Утром ребята побежали на лыжах, играли в снежки, лепили бабу. А я посидела со взрослыми. Попили чаек, покалякали. В общем, что я могу тебе сказать? Заматерел наш Никита. Стал, точнее, становится крупным барином. Он хоть и пытается это скрыть, да только плохо получается. Как это видно? А по всему: и по взгляду, и по жесту, по всей манере поведения; особенно по речи. Прямо режет слух сплошное повелительное наклонение. Ясно: он теперь большой начальник, даже очень большой. Только разве это главный признак человеческой значимости? Впрочем, может, я чего-то недопонимаю или вижу не в том свете, в каком следует. Приедешь, увидишь сам и сделаешь выводы. Вдруг есть такие обстоятельства (о которых мы и ведать не ведаем), которые диктуют именно такой стиль жизни, поведения, руководства. Вполне это допускаю.

(Маша не знала и не могла знать, что, глядя на нее в эту ночь, Никита вспомнил разговор со Сталиным, ту часть его, в которой вождь упомянул об Иване и Сергее. «Неужели ему докладывают о каждом моем шаге, каждом вздохе? — Впервые в его сознании пока еще слабо забрезжил холодок неприязни. — Неужели нужно брать под контроль даже безграничную преданность? Это уж слишком, честное слово! Хотя, — попытался он тут же найти этой тотальной слежке за всем и всеми какое-то оправдание, — хотя человек сегодня думает и чувствует так, а завтра уже эдак. Хрен его знает, может, так вернее, надежнее, лучше для нашего же собственного блага. Мало ли перевертышей было и в мировой, и в нашей русской истории. И в давней, и в совсем недавней. Курбские, Мазепы, Троцкие… Скверно огульно подозревать, но еще хуже доверять бесконтрольно. Хуже, хуже! По себе, по своему опыту знаю — у революционной бдительности нет и не должно быть предела».)

Март

По твоему настойчивому совету поступила в заочную аспирантуру. Ясное дело, это для тебя не новость. И то, что я за год сдала кандидатский минимум — тоже. Новость вот что — мой научный руководитель профессор Войтович (ты его должен помнить, он был у нас однажды в гостях) дал мне на выбор несколько тем, и я остановилась на такой: «Нэп в переходный период пятиукладной экономики». С третьего захода утвердил он мой план, и я приступила к работе. А десять дней назад ко мне прибежала его жена Раиса Соломоновна. В ту ночь профессора Войтовича, завкафедрой экономики Плехановского института, ученого с европейским именем, арестовали. Оказывается, до двадцать первого года он был меньшевиком, а главное — имел личные отношения с Троцким. Я пыталась связаться с Никитой. Дома никто не отвечал — видимо, они на даче, а дачного телефона я не знаю. В МК ответ один — товарищ Хрущев занят. Наконец вчера прорвалась. Он меня выслушал, помолчал. Потом говорит: «Знаю. Прокурор согласовывал со мной санкцию на арест. Войтович признался, он — английский шпион. И к тому же нераскаявшийся троцкист». И знаешь, говорил он все это чужим голосом — холодным и прокурорским. Закончил он тем, что заявил: «Скверного научного руководителя вы себе выбрали. Мы подберем для вас достойную замену. И советую больше в это дело не соваться». Так и сказал — «не соваться». Как будто для меня самое главное диссертация. А человек? Войтович такой же английский шпион, как я королева Великобритании. Рассеянный, полуслепой, дряхлый старик, ходит с палочкой, скверно слышит. Из дома в институт и из института домой его возит один и тот же таксист. Да, забыла — еще Хрущев сказал, что раскрыты многочисленные связи и контакты Войтовича. Спросил бы он у этого таксиста. Тот уж точно рассказал бы о многочисленных связях и контактах восьмидесятилетнего агента международного империализма.

Письмо пересылаю со знакомым дипкурьером. Прочтешь — уничтожь.

Май

Приехала к нам из твоего села девушка, очень милая, скромная, зовут Соней. Приехала с письмом от твоего брата Федора. Это дочь его соседа Гната. Сам Гнат и вся его семья умерли с голода. Соня чудом уцелела, а деваться ей некуда. Я взяла ее к нам домработницей. Каких только ужасов она не порассказала о голоде на Украине. Приведу лишь некоторые случаи. Украшьску мову не разумею, сам знаешь, потому даю русский пересказ:

«Ох, тетечка Мария, целое море горя людского затопило наши хаты и пашни, наши сердца и души. И куда ни глянешь, всюду смерть стоит со своей косою наготове. Нигде не брешет собака, не мяучит кот — всех поели, а которые живые остались, те, спасаясь, сбежали, одни вороны, злющие, голодные, летают над селом, ждут падаль и человечину. А Сильченки, чья хата у выселок, съели Степку, ихнего батрака. И дед Сильченко, и его старший сын Гаврила лишились ума и друг дружку вилами закололи. Так милиционеры этих мертвяков, и бабу Ганну, и тетку Василису, и всех детей на одной подводе в район увезли. А в соседнем селе Бодрицы голова Драченко согнал всех: и старых, и малых, и свою жинку с детками — в большой панский хлев, все двери запер и поджег. Мальчишка, который сбежал, слышал, как он сказал: «Чем так мучаться, лучше всем миром на тот свет». Пришел в управу и повесился. В Родимцах сход решил всем сняться и уходить в город. Полтавский голова приехал, стал их отговаривать. Его провели по селу, показали дома, где вымерли целые семьи и хоронить некому. Он все равно талдычит свое, селяне ни в какую: «Не хотим добровольно идти на погост, уйдем в город». Тогда пришли солдаты и всех постреляли. Не отправляй меня, тетечка, назад на верную погибель, я все что хочешь для тебя буду делать — стирать, готовить, штопать, за дитем ходить. Хочешь, ножки тебе буду мыть и спинку чесать. Рабой на всю жизнь буду верной. Только не прогоняй меня, сиротинку. Христом Богом молю!»

Июль

Мой сын и мой муж — удивительно любознательные мужчины. Любят задавать на первый взгляд простые, на самом же деле невероятно трудные вопросы. Вчера Алеша перед сном вдруг спрашивает: «Мам, ты папу любишь?» Отвечаю: «Да, конечно». — «Тогда почему мы к нему не едем?» Говорю, что меня держат новая, важная работа в Наркомторге, аспирантура. Он делает вид, что засыпает. И я понимаю, что он сомневается в правдивости моего ответа. Не не верит, а сомневается. Алеша взрослеет не по дням, а по часам, и это и радует, и пугает. Ты тоже задаешь вопрос — почему я все откладываю и откладываю наш приезд в Нью-Йорк. Но тебе я не могу ответить так, как отвечаю Алеше. Да, раньше я, не задумываясь, прилетела бы к тебе на крыльях. Бросила бы все к чертовой бабушке и прилетела. В конце концов, что важнее — работа, учеба или семья, счастье. Но в том-то и дело, что я не уверена в нашем счастье. Теперь не уверена. Что-то во мне сломалось. И дело не в Ляле, не в Алине. Да, простить измену я не могу, это выше моего понимания добра и зла. Примириться? Пожалуй, я пошла бы на это ради сына, ведь самый лучший отчим никогда не заменит родного отца (конечно, если отец — не исчадие ада). Но жить вместе с постоянным ощущением в душе, что нас разделяет измена? Ты говоришь — случилось бездумное, нелепое недоразумение. Хорошо, тогда ты ответь мне на вопрос: почему всегда, во все века человек клеймил измену как одно из самых тяжких преступлений? Измену Учителю, измену клятве, измену долгу. Тот, кто совершал такое, прогонялся прочь, проклинался, вовсе лишался жизни. Относится ли это и к любви? По-моему, да. Верность в любви воспевается поэтами всех народов как высший духовный подвиг. Так почему же не мечтать о нем, не жаждать такого подвига от любимого, от любимой? Почему подвиг? Потому что преодолеть искушения, простые или изощренные, откровенно низменные или умело наряженные в тогу возвышенности, хочет и может далеко не каждый. Ведь проще, куда как проще поддаться змию и сорвать яблоко. Другое. Третье… Десятое. Лиха беда начало…