Потом он перестает мешать, откладывает ложку в сторону, отпивает из кружки, поворачивается. И вздрагивает снова. В его глазах паника. Он словно не узнаёт меня, не понимает, что я тут делаю. Глядит на кружку в моих руках, внимательно щурится...

– Лёша?

И всё ещё не понимает.

Я только киваю. Да, это я.

– Лёш, ты прости, у меня бывает... Стоит отвлечься и... Мы ведь с тобой говорили о чём-то?

– О Маринке.

Он напряжённо подаётся вперёд.

– Что с ней?

– Ничего, всё хорошо. Почему ей никто не сказал?

Кирилл поджимает губы, передёргивает плечами... словно озноб...

– Обо мне? Не надо ей... И ты тоже ничего не говори, хорошо?

Почти мольба.

– Но это не правильно, Кир. Она имеет право знать. Как же так?

– Нет. Я тоже имею право решить сам.

– Почему? Ты боишься, что она тебя не примет?

– Боюсь, что примет. И останется... Из жалости, понимаешь? Если б думал, что откажется, сразу бы сказал.

Он отворачивается. Долго сидит молча. Левая, живая рука мелко подрагивает и от этого трясётся стол. Боль...

– Слушай, у меня же конфеты к чаю есть!
– Кирилл вдруг резко поднимается, почти подскакивает, бодро так, по хозяйски.
– Чего я тебя не угощаю? Вкусные, знаешь какие!

Я даже сразу не пойму зачем это... да и потом тоже. То ли он просто пытается делать вид, то ли что-то переключилось у него в голове и о сложной теме Кирилл просто забыл.

А он суетится, гремит в шкафу баночками с чаем, коробочками, что-то роняет, поднимает. Достает запечатанную коробку. Конфеты и правда хорошие.

– Спасибо, - через силу говорю я.

– Ты бери, бери! Вкусные очень! Ну, и рассказывай...

– Что?

– Ну, как... ну, вообще, как жизнь?

Я знаю, он хочет услышать про Маринку.

* * *

Через две недели захожу к нему снова. Должен был раньше, но как-то не сложилось, работа, всякие дела... Я звонил Кириллу, сначала переносил, потом ещё раз уточнял, когда приду. Вроде бы всё нормально.

 Стою перед дверью, но никто не открывает. Звоню снова. Ничего. Может ушёл куда-то, может забыл, не смог сообщить? Ладно...

Я уже собираюсь уходить, как вдруг открывается дверь. Он стоит на пороге, смотрит и не видит меня. Не узнаёт. Вглядывается, так пристально, беззвучно шевелит губами. У него заметно дрожат руки, не только левая, но и правая, мелким звоном бьётся о дверной косяк.

– Кир, - тихо говорю я, - Это я, Кир... Ты что, не узнаёшь?

Он мычит что-то неразборчиво, на лбу кривые, мучительные складки... Не узнаёт. А ведь только недавно, казалось, всё было не так уж плохо.

Собираюсь уйти, но тут он делает шаг назад и в сторону, словно приглашая меня в дом.

Не знаю... Что толку...

Надо было прийти сразу, на следующий день, может быть... а может, вообще не стоило приходить.

Захожу всё равно.

Мы снова сидим на кухне.

Сначала я пытаюсь что-то говорить, потом просто молчу. Нет даже никакого чая. И темы для разговора тоже нет. Ничего не клеится.

Сбежать хочется. Да и, наверно, сбежать - самое разумное решение.

И тут щелкает дверной замок, привычно так, по хозяйски.

– Кирилл, это я! Ты дома?

Женщина.

Пара секунд паники, неуместное желание вдруг забиться в шкаф или под кровать, потом только я понимаю - это, наверняка, Наташа, та девочка из соцзащиты.

Она тоже, похоже, понимает, что в доме есть чужой.

Я встаю, выхожу в коридор.

– Добрый день, - говорю неуверенно.

– Здравствуйте, - так же неуверенно говорит она.

Невысокая худенькая девушка в сером мышином свитере, волосы гладко собраны в хвост. Надо ей объяснить.

– Я тут заходил... проведать... уже ухожу...

– Понятно, - говорит она.
– Вы Алексей?

Словно укор.

– Да.

– Кирилл много говорил о вас. Но знаете... вам, наверно, не стоило приходить.

– Почему?
– я удивляюсь.

– Ну, понимаете, наверно не стоит его так тревожить, в его состоянии это не легко...

Её почему-то не смущает, что "он" все слышит, ведь рядом, на кухне. Нельзя же говорить о человеке в третьем лице в его присутствии, он не младенец и не умственно отсталый... Нет, я, конечно, всё понимаю, но так не правильно.