Больше она ничего не помнила.

Не помнила Люся и как прижимала ее к себе плачущая крестная, как с тревогой вглядывался в ее лицо не по-детски серьезный Ваня, не слышала, как, прощаясь со всеми, суетился вокруг нее радостный Сашка. Девочка действительно крепко спала. Фельдшер из дома инвалидов, буквально примчавшийся на пристань на своей серой лошадке, подтвердил факт сна. Он также сделал заключение, что, вероятно, усталость и сильное нервное напряжение последних двух суток, а еще и удар, полученный при падении, вызвали работу никому не ведомых защитных сил, которые включаются в организме человека, когда все остальное израсходовано.

Люсю решено было пока не будить, ее бережно перенесли на подводу и уложили, укутав со всех сторон. Если бы девочка все же могла обернуться, она бы увидела одиноко стоящего на причале капитана корабля «Тургенев»; воспаленными, красными глазами он смотрел вслед удаляющимся подводам, и взгляд его выражал не то недоумение, не то тоску.

Расхлябанная, топкая дорога вилась нечеткой лентой, уходила вдаль, в вековой молчаливый лес. Суровые скалистые берега были покрыты легким снегом, корни сосен торчали из них, как крючковатые пальцы огромных великанов. Безмолвным, таинственным и страшным показался капитану остров. Четырнадцатилетним юнгой пройдя Великую Отечественную, получив медаль за храбрость при спасении товарищей и ценных документов с горящего корабля, Евгений Павлович уже ничего не пугался. В ту пору он, верткий и юркий мальчишка, шесть раз возвращался на корабль, вытаскивая на берег раненых. Но сейчас, глядя на уменьшающиеся с каждой минутой фигурки людей, он вдруг ощутил всю их беззащитность и внутренне содрогнулся.

Подводы все дальше и дальше двигались вглубь острова. Утомленные тяжелой дорогой люди молча шагали рядом, стараясь в городской неподходящей обуви окончательно не завязнуть в грязи. Почти на всех одежда была если не мокрой, то влажной, и путники невольно поеживались, стараясь сберечь как можно дольше остатки тепла. Подвод было три, а потому решили посадить на них библиотекаря Надю с грудной Аглаей и всех детей, а оставшееся место занять вещами.

Константин Казимиров – молодой, светловолосый студент-учитель – шагал бодро, казалось, ему ничего не стоит отмахать не двенадцать километров, а во много раз больше. Он бодро насвистывал какую-то легкую мелодию и, оглядываясь по сторонам, радостно улыбался белозубым ртом. Иногда он догонял то одного, то другого путешественника, обнимал за плечи и, щуря близорукие глаза, радостно восклицал:

– Посмотрите, Татьяна Михайловна, красота-то какая! Вот уж действительно – мир Божий! Недаром этот остров святые когда-то выбрали, ох и заживем мы здесь!

В ответ на грустный взгляд спутника или спутницы, он нетерпеливо передергивал плечами и голосом, не оставляющим возможности возражать, добавлял:

– А я вам говорю, заживем! Вот увидите. Это же в наше время, если хотите, чудо – в монастыре пожить, – и твердо шагал дальше.

А дорога вела и вела, казалось, нет ей конца и края, и Татьяне вдруг почудилось, что именно по таким дорогам, на протяжении всей многовековой истории Руси, ходили странники, разнося по городам и весям слово Божье, нередко с собственным вымыслом и прибавками. Вдруг стало жаль ей этих странников и всю, до боли родную страдалицу-Россию, захотелось обнять и расцеловать каждую пядь земли, каждую травинку, веточку. От этих мыслей посветлело у Татьяны на душе, и она поторопилась, чтобы догнать подводу, на которой ехали Люся и Ваня.

Прошедшие две недели: вызовы в Большой дом, таинственное исчезновение друзей, косые взгляды сослуживцев, постоянный шепот за спиной и, наконец, просьба «компетентных товарищей», якобы, для ее же блага и блага детей, покинуть город Пушкин; просьба, больше похожая на приказ, поспешные сборы, а потом и само путешествие, в котором чуть не погибла ее девочка, – все это вдруг показалось Татьяне каким-то ирреальным, вычитанным в книге, бывшим не с ней. Она так долго ходила по «острию ножа», так долго боялась за детей, боялась, и, вместе с тем, не могла поступать по-другому, потому что то, другое, было для нее равносильно смерти, другое звучало просто и ясно – отказаться от Христа.

Она не раз читала о подобном выборе по ночам, на серых листках с подслеповатой печатью. У нее в доме их порой скапливалось много. Самиздатовскую «опасную» литературу приносили и уносили друзья, которые за последние годы подобрались у нее по определенным принципам – вера в Бога, преклонение перед расстрелянной Царской Семьей, помощь попавшим в беду верующим. А вокруг кипел и бурлил совершенно другой мир, в котором само слово «вера» произнести было невозможно. Получалось, что Татьяна жила как бы двойной жизнью. Она работала в музее экскурсоводом и, водя туристов по Екатерининскому дворцу Царского Села, постоянно боялась проговориться. Отчасти специфика работы спасала ее, ей редко приходилось контактировать с сослуживцами, но на обязательных собраниях и планерках, когда от них, искусствоведов, требовали внушать слушателям фальсифицированную историю, Татьяна еле сдерживалась. Ей было двадцать девять лет, и пылкая вера в справедливость еще не покинула ее душу. Если бы не жесткий запрет отца Николая, не ответственность за детей, Татьяна, наверное, давно бы выступила на каком-нибудь собрании и попыталась разъяснить всем присутствующим их заблуждения – ей хотелось действовать.

Ночами она перепечатывала эту самую запрещенную литературу, корректировала рукописи и, выйдя на лестницу, поджидала «разносчиков». Порой в ее большой комнате, в ведомственной коммуналке, собиралось по 20–30 человек, курили, приносили и пили крепкий кофе, спорили о политике. Постепенно она стала замечать, что с ее появлением на кухне стихают разговоры, что сослуживцы как-то странно здороваются, но не придавала этому значения.

Раз в неделю вместе с детьми Татьяна бывала у отца Николая – тайного священника, жившего неподалеку. Там все приходившие горячо молились вместе с батюшкой об освобождении России от антихристовой власти, о восстановлении самодержавия. Татьяна очень любила эти молитвы, они давали ей силы жить, и когда у Люськи неожиданно поднялась высокая температура, жалела, что не смогла пойти на встречу. Если бы в тот момент ей кто-то сказал, что с этого дня все изменится, что очередная Люськина болезнь – великое благо для их маленькой семьи, Татьяна, наверное, не поверила бы.

Как много времени минуло с тех пор, казалось – целая жизнь. За эту «жизнь» Татьяна поняла, как была глупа и наивна. Теперь, шагая по мокрой грунтовой дороге, она ощущала какую-то сонную усталость и, вместе с тем, полный покой.

Лошаденки были старые, выходившие за свой век сотни верст, а потому подводы мотало по скользкой дороге из стороны в сторону. Раскачивало и трясло нехитрую поклажу, раскачивалось небо над головой у Нади, и мирно спала Аглая, прижавшись к матери.