До рождения Саши Алина успела облазать весь Некрополь и два раза причаститься. В ту пору она жила, если можно так сказать, затаив дыхание, и ей казалось, что сбылся какой-то старый, давно забытый сон. После рождения Саши Алина хотела вновь выйти на работу в храм, но неожиданно умер батюшка, а староста отказал ей в устройстве.

Поплакав, посоветовавшись с новыми друзьями, Алина поступила на работу в варьете гостиницы «Ленинград». Танец вновь увлек ее, к тому же, платили даже лучше, чем в театре, и Алина не только могла обеспечивать себя и Сашеньку, но и поддерживать Аннушку. Желание помогать, быть нужной в храме, хоть чем-то отплатить за добро постоянно волновало Алинину душу. Она была человеком романтичным, творческим, обретенная вера наполняла все ее существование удивительным покоем и радостью, и ей становилось жаль людей, далеких от Бога. Она прочла много запрещенных книг и мечтала встретить человека, который бы смог поставить перед ней цель, повести за собой. Этим человеком стал для нее отец Николай.

На подводе дети устроили возню, и Алина грубо прикрикнула на Сашу. Девочка заплакала, а Ваня посмотрел на Алину с укором, по-взрослому. От этого, казалось бы, пустого происшествия, на душе у Алины стало еще мрачнее. «Если бы рядом был отец Николай, он развеял бы все страхи, но где он сейчас, жив ли…» – стучало у Алины в голове, и ей казалось, что лошади выстукивают по дороге все тот же вопрос.

– Да, где сейчас наш отец Николай, одному Богу ведомо… – и Борис Петрович широко перекрестился. Он пробовал молиться, но разные беспокойные мысли лезли в голову, мешали, отвлекали.

Многие годы Борис Петрович мечтал организовать себе пленэр в каком-нибудь заброшенном северном монастыре, пописать вволю, чтобы ничто не отвлекало. Мечтал пожить уединенно, на природе, пропитаться ее духом, чтобы этот дух потом дал ему силы творить, наполнил его работы. И вот сбылось! Казалось бы, радоваться надо, а радости нет, и в душе пустота до самой глубины. Не раз говорил он себе: «Пора завязывать с этими встречами. Толку от них все равно никакого, а риска много». Ведь просил, умолял и Таньку эту – дурочку, и Игоря, и Костю, чтобы не кидали в ящики своих дурацких стишков. Кому нужны их стишки? Люди ничего не знают и знать не хотят, им бы жить в сытости, а все остальное кого волнует?! Власть крепка, ее ничем не свернешь, а вот шею себе свернуть можно!

А как хорошо все начиналось – молились тихо и расходились по домам, может, никто и не узнал бы! Эх! Не послушались! Он видел, как батюшку брали, видел, как Арсений побежал, как выстрелили в него, сам-то он надежно спрятался, не нашли. Ну, хоть это сумел! И никому он об этом не расскажет, это его тайна. Борис Петрович старался гнать от себя мысль, почему именно ему не хотелось рассказывать. Он знал, что струсил тогда, и на допросе тоже струсил. А что он мог? Эти все молодые, бедовые, они, понятно, о будущем не задумываются, а у него Катерина на сносях, Витька такие надежды подает… Подавал… надежды… Все это в прошлом, что теперь – неизвестно! Говорил Катерине, могла успеть с Витькой в Вятку уехать! Не послушалась, думает – романтика, загородная прогулка, не представляет, чем может все это обернуться!

Ничего Борис Петрович и сам не знал, но была у него одна смутная надежда, что их семью минет участь всех остальных. Об этой надежде думать не хотелось, но она вновь и вновь поднималась из потаенных глубин души, жгла где-то в горле, мешала жить. Стоило ему не контролировать себя, дать мыслям спокойно течь в своем русле, как перед глазами возникала решетка на окне, горшок с геранью рядом с нею на подоконнике. К окну подходит человек в коричневом штатском костюме и из голубой детской пластмассовой лейки поливает эту герань. Затем он долго смотрит в окно, так долго, что у Бориса Петровича начинает стучать в висках, а человек неспешно разворачивается на каблуках (походка у него легкая, грациозная, похоже, что ему особое удовольствие доставляет вот так расхаживать по кабинету) и идет к столу. Он выдвигает ящик, достает оттуда листок бумаги с каким-то текстом и протягивает его Борису Петровичу.

– Читайте внимательно, не торопитесь, – участливо говорит он. И, наклоняясь к самому уху слушателя: Нам бы очень хотелось вам помочь, понимаете? – он болезненно морщится. – Учитывая положение вашей жены… она не должна нуждаться в еде хотя бы. Потом Ладога зимой несудоходна, а вертолет, он может прилететь… или не прилететь…

Это невозможно было терпеть. Лучше бы его пытали, но холодные, взвешенные слова о Катерине и их будущем ребенке, мысль о том, что он уже почти погубил самых близких ему на свете людей, что есть один только шанс… Борис Петрович не выдержал, он, не глядя, подмахнул бумагу. Далее, в течение нескольких часов глядя на герань, он долго и нудно выслушивал наставления и требования.

Он ходил на Литейный все оставшиеся до отъезда дни и в последний день получил для «важного дела» портативное телеграфное устройство. Даже не было необходимости его скрывать – по легенде, реставрационную группу снабдил этим устройством музей, на всякий случай. Поначалу Борис Петрович старался сам себя убедить, что он всем принесет пользу. Не дай Бог, случись что, телеграф его сразу понадобится. Он внушал себе, что никто не удивится, увидев у него эту штуку – мог же музей действительно дать, но когда на корабле Федька Рыжиков, споткнувшись о железный ящик, заинтересовался его содержимым, Борис Петрович очень испугался. На беду, рядом в это время оказался Витя, он-то и рассказал всем о телеграфном устройстве, рассказал радостно, ничего не подозревая.

Борис Петрович очень любил своего талантливого сына, он воспитал в нем порядочность, непримиримость к подлости. По мере взросления Виктора, Борис Петрович вкладывал в его душу по крупицам веру в Бога – так, как сам ее понимал. Под его руководством сын сделал первые шаги в живописи, и отец с волнением и радостью следил за тем, как крепнет его рука, как выразительней становятся линии и, наконец, как молодой художник обретает собственный почерк, в котором только отцу могли быть заметны штрихи старой живописной династии.