Шрифт:
– Да разве в этом дело? – вздыхая, отвечает Нелли. – Не любит она его…
Ночью, в постели, после долгих сомнений, Вовка нерешительно спрашивает жену:
– Нел, а почему бы нам ребеночка не завести?
Нелли молчит. Даже не слышно – дышит она или нет.
– Слышь, Нел? Два года уже живём… Мать спрашивает, почему не заводим… Ты-то сама как на этот счет, а? Нел, ты не спишь?
– Нет, не сплю…
– Так как ты думаешь?
– А никак, – Нелли резко поворачивается на бок, – никак я еще об этом не думала. А теперь и думать не хочу…
– Но почему, Нел? Ведь все уже…
– Рожать по указанию твоей матери – извини, – перебила Нелли. – Никогда!
– За что ты ее так не любишь? – грустно вздохнул Володя. – Она ведь мать моя.
– Тебе мать, а мне – свекровка… Мне она матерью не стала, потому что с первых дней хотела, чтобы я у нее под каблуком была. – Нелли резко откинула одеяло и села в постели. – А я вот не желаю этого! И пусть она даже не надеется! – Нелли уже почти кричала, пристукивая кулаками по одеялу. – Я хочу жить так, как я хочу, а не по указке твоей бесценной мамочки! Слышишь? Пусть она не сует свой длинный нос в мои дела, и ты… ты…
Нелли вдруг громко всхлипнула, прижала ладони к щекам и безутешно расплакалась.
– Нел, Нелли, что с тобой? – испуганно спросил Володя, робко дотрагиваясь до плеча жены. – Успокойся, не надо. Ну, не хочешь сейчас ребенка – не надо… Подождём еще… Зачем же ты так себя изводишь? Слышь, Нел, милая…
Тяжело всхлипывая, вздрагивая плечами, Нелли обиженно ответила:
– Ага… изводишь… Я одна тут, Вовка… совсем одна… Я и родителям своим, пьянчужкам… не нужна… И сама никогда их не любила за это… Все детство куском хлеба попрекали… А тут мать твоя… опять одни упреки… да сколько же можно! – жалобно вскрикнула Нелли. – Я больше не могу!
У Вовки самого навернулись слезы на глазах. Он тоже сел в постели, обнял жену и ласково, как маленькую, стал гладить по голове, жалея ее до спазм в горле, до неожиданного желания сейчас же возле нее умереть, только бы она никогда больше не плакала, не вздрагивала всем телом, как от испуга…
– Ну, Нел, прости меня, – искренне повиноватился Володя, – прости, родная, я больше не буду… Только успокойся сейчас, ну слышишь, не надо больше плакать, хорошо? Хочешь, я и вообще не буду больше к ним ходить?
– Вот еще! – Нелли оторвала ладони от лица. – Только попробуй… Я это я, а ты сын, у тебя другие перед ними обязанности… Только, Вовка, милый мой, родной, – Нелли уткнулась мокрым лицом в Володину грудь, – не давай им меня в обиду, хорошо? И никому не давай, никогда…
– Да я, я, – тяжело заворочалась неведомая, злая сила в Володькиной груди, – я всех расшибу, если вдруг кто… Ты не думай, я только с виду такой тихоня, а если до дела дойдет…
– Я тебе верю, – Нелли обняла Володю за шею. – Я тебе очень, очень благодарна за это… А теперь, Вовка, поцелуй меня… Крепко-крепко, как только можешь…
Вовка неуклюже поймал ее мокрые губы.
– Нет, – быстро прошептала Нелли, – подожди… Я сама… Ложись на подушку.
Вовка послушно откинулся на подушку, и Нелли легко склонилась над ним. Её волосы мягко пролились на него, и он буквально задохнулся от их теплого, дурманящего запаха, но еще теплее и головокружительнее было чувство осторожного прикосновения ее полуночных губ. Вначале настолько осторожного, что он и не понял даже – в самом ли деле коснулась или это примерещилось ему? Но вот и еще одно прикосновение, уже более плотное и продолжительное, и вдруг жаром обожгло голову, словно бы в далеком детстве из любопытства он опять сунул ее в устье русской печки… Но что особенно удивительно: вместе с жаром он ощутил и родниковую стынь, словно бы припал к заповедному ключику в середине знойного дня… Вовка рванулся обнимать жену, но она сдержала его порыв, и, раздвигая его губы своими, вошла к нему так неожиданно остро, больно и сладко, что он невольно вытянулся всем телом и судорожно вздрогнул, последним усилием сдерживая себя от яростного желания подмять и растерзать это хрупкое, это невесомое и бесконечно дорогое для него существо…
Слышно было, как на стуле рядом с постелью громко стучит будильник, да на кухне капала в таз из умывальника вода.
IV
Лето пролетело, а его никто и не заметил. Бесконечные дожди, распутица, тучи гнуса вымотали людей, вынужденных и по такой погоде править своё привычное дело: заготавливать дрова и сено, обихаживать огород и скотину, работать на производстве. И поэтому когда перевалило на вторую половину августа, подняло облака и снесло верховыми ветрами к чертовой бабушке на Охотское побережье, многие облегченно вздохнули – слава Богу, конец лету-мокрогону. Знали, конечно, что впереди еще и осеннее ненастье, но к этой беде душа заранее готовится, ждет ее, а потому и переносит легче…
А уже по озерам табунились утки к отлету. Давно смолкла, как подавилась чем, кукушка, стихла уссурийская жар-птица иволга – она одной из первых подаётся в теплые края. И во всем уже – предчувствие скорого увядания. Там, смотришь, широко планируя и переворачиваясь, летит на землю первый осиновый лист, а там вдруг вспыхнул шалым огнем куст свидины, и уже чётко просматриваются на деревьях ядовито-зеленые «гнезда» омелы. По низинам и ложкам стелются утрами туманы. Прохладнее стало ночью, покрупнели и засверкали звёзды, выманивая душу человеческую…