Я подумал: «скорую помощь» он не вызвал, чтобы не было для него последствий.

Мне захотелось осатанеть, схватить этого слугу народа и натыкать башкой в унитаз. Чтобы захлебнулся, свихнувшийся любитель порядка!

Так я думал, продолжая смотреть в окуляры. На часы я не отвлекался, но думаю, с появления мужа прошло не больше пяти минут.

Муж её встал — и стоял перед нею. Ждал чего-то. Поправил выбившийся галстук.

Оказывается, Танька была выше мужа. Она потопталась на месте, развернулась спиною к «стенке»; я видел её в профиль. И мужа видел в профиль: он встал перед Танькой. Прощения, может, хотел попросить. «Я больше никогда, никогда не буду так делать, дорогая. Не умирай, пожалуйста. Кто мне будет варить суп, если ты умрёшь?»

Она была белая, как чешский фарфор, — и только малиновые жилки виднелись там и сям на белом лице и белом теле. Отчего она упала? Может, и не во мне дело, а просто за распад в причёске выговорил ей муж, этот канцелярский ревнитель порядка? И этот выговор стал последней каплей — и она, Танька, сошла с ума?

От чего, от какого такого приступа, от какой нервной болезни, появились у неё эти малиновые жилки? Что с ней? Почему она такая белая? Почему я не спросил у неё на встрече выпускников, где она живёт — и не хочет ли она жить со мной? Не зря же она сказала про то, что лет 10 хочет развестись с мужем. Почему я…

Моя школьница, наклонив немного голову, вытянула правую руку. К мужу. Посмотрела на вытянутую руку. Пальчики её дотронулись до кадыка бюрократа. Он отклонился. Он говорил что-то: его рот открывался, губы шевелились.

Танька шагнула к нему — и обхватила пальцами его шею. Взялась за кадык. Взялась так, словно это была дверная ручка. И потянула мужа к себе, так, что его переносица упёрлась ей в рот. А затем…

Затем она откусила мужу (этому аккуратисту, этому злобному бюрократу, от которого женщины падают, как статуи) нос. Открыла рот — и сомкнула зубы на его носу. Нос весь исчез в её рту. Муж повалился на пол, забился на полу (наверное, закричал), закрыл лицо руками, между пальцами его лилась кровь. Вот это поцелуй так поцелуй. Вот, муженёк, свёл жёнушку с ума — и получай.

Муж отнял руки от лица — рожа вся в крови, руки в крови, кровь льёт на костюм, на пол капает, вместо носа — чёрная рваная дыра, — а у Таньки, жующей нос, губы и подбородок испачканы кровью, — и повернулся было к арке, чтобы бежать, — но где там!.. Кровожадная сумасшедшая Танька схватила муженька за волосы и притянула к себе. Толкнула на пол (не слабая девочка. Такая могла бы и не поддаваться на переделку и подавление!) и уселась на него верхом.

И стала его есть. Кушать. Ноги его дёргались. Кровь, бежавшая из шеи, быстро впитывалась в ковёр. Агония.

Снег, фикус, оконные стёкла. И глаза мои устали. Всё это так. Я менял направление «Минокса», но видел я всё то же. Она определённо ела его.

Откусывала по куску от лица, от шеи — и съедала, пачкаясь в крови. Жевала недолго. Глотала. Попыталась откусить руку через рукав. Не получилось. Другую руку. Тоже не получилось. Рванула зубами у плеча, на шве. Рукав остался у неё в зубах.

Она оторвала этот рукав, второй рукав, рукава рубашки, и стала откусывать от рук, объедала кости рук так, будто каждое утро это делала. Потом перевернула мужа, вскрыла ему грудную клетку, буквально взломала её — пальцами! — и стала жрать оттуда. Полтора часа тому назад она откусывала от яблока, а сейчас откусывала от своего мужа.

Поев из груди мужа, Танька оторвалась от него. Словно наелась. Встала, медленными шагами подошла к окну. И опять стала смотреть. Тут я присел. Спрятался за стену. Мне стало страшно. Мне показалось, что она взглянула на меня. Голая женщина, с лицом и грудями, перепачканными кровью и какими-то сгустками. Танька? Я уже сомневался, что это была она. Я во всём сомневался, и в том, что вообще видел это.

Я оставил на кухне бинокль и пошёл в ванную, умываться. Душ принять холодный. Я привык его принимать — такой, что аж кожа синеет. Но воды всё не было. Ни горячей, ни холодной. Глянув на кухне в бинокль, увидев голую кроваво-белую Таньку, скребущую ногтями оконное стекло и хищно раскрывавшую рот, я решил позвонить. В комнате я набрал номер «02», а за ним — «03».

«Ждите ответа»… «Ждите ответа»… «Ждите ответа»…

— Нет? Да? — Доктор всё смотрел на белое лицо, прижавшееся к стеклу. Рычащее лицо. Рык было слышно тихонечко. Скорее, его было видно.

— У меня перестало болеть, Володя, — сказала Люба.

— Чувствуешь себя помолодевшей?

— Немного иначе. То есть ещё не понимаю, что я чувствую. Нет, опять не то.

— Ты не можешь поверить! — догадался доктор.

Конечно, она ждёт новой боли.

Но боли больше не будет. Боль осталась в прошлом. В прошлом, которое не вернётся. Никто не в силах его вернуть. Никакие миллионы и миллиарды, и ядерные ракеты его не вернут. Двадцать восьмого октября история начала отсчёт с нулевой точки.

«Будешь упорствовать — жизнь сломает тебя. Будет больно». — «Я сломаю жизнь, Клавдия Олеговна».

Никита стал стучать белыми кулаками в стекло. Потом скрести ногтями. Высунул язык. Тёмно-малиновый.