Генерала Русской императорской армии, потомственного казака Петра Николаевича Краснова повесили в Москве по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР 16 января 1947 года. Заключением Главной военной прокуратуры от 25 декабря 1997 года он признан не подлежащим реабилитации.

До самой смерти внук генерала, Николай Краснов, будет помнить эти его последние слова. И любой бы запомнил – они поневоле врезаются в ту часть человеческой памяти, которая отвечает за связь с землей, с корнями, с Отечеством.

«…Россия была и будет. Может быть, не та, не в боярском наряде, а в сермяге и лаптях, но она не умрет. Можно уничтожить миллионы людей, но им на смену народятся новые. Народ не вымрет. Все переменится, когда придут сроки. Не вечно же будет жить Сталин и Сталины. Умрут они, и настанут многие перемены… Воскресение России будет совершаться постепенно. Не сразу. Такое громадное тело не может сразу выздороветь».

3 июня 1943 года, Москва, Большой Каменный мост

Юноша и девушка подошли к перилам моста около полуночи. Несмотря на недавнюю отмену комендантского часа, народу на улицах было все еще мало. Постовой сержант прогуливался внизу, по набережной Москва– реки, и заметил двоих. Они говорили громко, видимо, ругались, но разобрать ничего было нельзя. Сержант решил перекурить, после чего подойти к ребятам, но вдруг услышал сверху выстрел. Тело девушки покачнулось и рухнуло в воду. Он опрометью бросился на покатым ступеням, но не тут– то было – юноша на его глазах поднес пистолет к виску и выстрелил второй раз. Труп повис, застряв между каменными перилами, а пистолет с громким звуком плюхнулся в реку.

Через полчаса на место прибыла следственно– оперативная группа во главе со старшим следователем Генпрокуратуры Шейниным. Тело девушки достали из воды и опознали, как и ее спутника, по документам. Это была Нина, дочь видного советского дипломата Константина Уманского, 17 лет. Стрелявшим был сын наркома авиации СССР Володя Шахурин, ее одноклассник.

Не выспавшийся следователь недовольно осмотрел тела и велел отправить их в морг, после чего подозвал к перилам, где полчаса назад случилось несчастье, своего помощника Михаила Рагинского. Тот только что допросил единственного свидетеля, который толком ничего не видел и не слышал.

– Ну и что?

– Ничего. Разговора не слышал. Видел только, что Шахурин сначала застрелил ее, а потом застрелился сам.

– Что думаешь?

– Думаю, дело политическое, и потому копаться будем долго. Посудите сами – было бы оно простое, Генпрокурор вас бы не назначил вести следствие.

– Меня назначили не поэтому. Когда назначили, никто еще не знал личности убитых. Просто я дежурный от прокуратуры, выстрелы в центре Москвы, вот и поручили неотложные мероприятия провести. Все– таки не муровца же посылать, это убийство, тут опыт нужен…

Тот развел руками.

– Ладно. Завтра начинай допрашивать всех их знакомых, особенно сверстников и друзей. С родственниками я поработаю сам.

Приехав домой, следователь сначала хотел было отоспаться, но сон уже приказал долго жить – короткие летние ночи вообще не способствовали отдыху Льва Романовича. Да тут еще телефонный звонок – зампрокурора товарищ Руденко сам решил справиться об обстоятельствах выстрелов. Пришлось доложить все как есть и долго слушать нотации и наставления по поводу расследования столь масштабного преступления. На двадцатой минуте разговора, а точнее, лекции следователь понял, что про сон придется забыть на несколько дней вперед.

4 июня 1943 года, здание НКВД СССР на улице Житной

Утром следующего дня Лев Романович отправился на прием к своему старому приятелю, заместителю наркома внутренних дел Василию Васильевичу Чернышеву. Это был человек, примечательный своим конформизмом – в период большой чистки в НКВД 1937– 1939 годов он, человек, одинаково приближенный и к Ягоде, и к Ежову, умудрился не только не попасть в колесо репрессий, лихо раскрученное Берия, но и занять должность заместителя наркома и тем самым фактически сосредоточить всю власть в наркомате в своих руках.6 Берия было некогда заниматься текущей работой – его больше интересовали поиски вредителей в верхах, а также работы по ядерному проекту, – и потому должность его заместителя в свете этих обстоятельств приобретала особое значение. Первое время Берия, конечно, не доверял оставленному от Ежова наследию в лице исполнительного и глуповатого Чернышева. Однако, Гоглидзе и Кобулов, его ближайшие соратники, знали Василия Васильевича как человека очень исполнительного. Два года Берия присматривался к нему и слушал положительные характеристики из уст своих товарищей, а потом грянула война. Тут уж было не до разборок – в обстановке всеобщей мобилизации именно исполнительный Чернышев мог кропотливо и усидчиво выполнять свалившийся объем работы. И, надо сказать, продемонстрировал он в этом деле такие успехи, что очень скоро ему стали поручать и более ответственную и тонкую работу. Так, он стал курировать работы по внедрению технических средств слежения. Немцы до войны уже освоили методы прослушки своих недругов, а вот в СССР она только– только начинала свое существование под чутким руководством Василия Васильевича. Начали, конечно, со своих. Сталину всегда было интересно, что говорит его окружение за его спиной. И, если до войны он довольствовался только доносами, то сейчас его возможности существенно расширились…

С Чернышевым Шейнин был знаком еще до войны – тогда замнаркома стал курировать работу секретной лаборатории ученого Лурия по разработке «детектора лжи», в которой активное участие принимал Лев Романович. У них остались теплые дружеские отношения, которые и позволили следователю явиться ко второму лицу в наркомате утром после убийства.

– Заходи, Лев Романович, – обрадовался Чернышев, увидев старого приятеля. – Как твои дела? Сто лет тебя не видел…

– Дела уголовные, Василий Васильевич, у нас ведь с тобой других нет.