Шрифт:
Эдит была в восторге. Подобные поступки она обожала. «Он не такой лопух, каким выглядит! Сумел-таки приехать». И конечно, выслала залог.
Отказавшись сопровождать Эдит, я доказала свою независимость, но надолго она мне была не нужна. Марсель жил у кормилицы, за ним был хороший присмотр. Мне безумно хотелось к Эдит. Я говорила себе: «Черт, с нее станется — оставит меня загнивать здесь одну!»
Уезжая, Эдди меня заверял: «Не огорчайся, еще приедешь». Время шло, он мог уже забыть про меня… Но нет, вдруг присылает билет до Нью-Йорка. Это было очень хорошо с его стороны. Но как оказалось, не так уж бескорыстно.
Не прошло и трех дней с моего приезда, как я заметила, что Эдди ходит темнее тучи. Долго так продолжаться не могло.
— Что с тобой? — спрашивает Эдит.
— Ничего… Скоро Christmas… [51] а я не увижу свою девочку. Она в Калифорнии.
— Почему?
— Жена против.
Он был хитер как черт, знал, как взяться за дело. Эдит взорвалась, наговорила кучу ужасных вещей о его жене и приказала ехать к дочери.
Утром, в день отъезда, Эдди брился и насвистывал. Проводив его до такси, Эдит бросила сухо:
51
Cristmas — Рождество (англ.).
— Не забудь вернуться!
Ну этого можно было не опасаться! Такси не успело завернуть за угол, как Эдит, пожав плечами, промолвила:
— Момона, мне кажется, он меня обвел вокруг пальца…
— Да нет, он же поехал к дочери.
Все прошло гладко. Эдди позвонил и сказал, что Таня без ума от радости, и тра-та-та и тра-та-та… Я чувствовала, что он перебарщивает и что Эдит не до конца ему верит.
— Момона, он ни слова не сказал о жене… Ты считаешь, что это нормально?
— А почему он должен говорить о ней? Что в ней такого? Все жены одинаковы! Для него было важно увидеть дочь.
Придраться было не к чему, Эдди регулярно звонил по телефону. К счастью, в его отсутствие нам скучать не пришлось.
Шарль хотел поехать в Канаду повидать Роша, но Эдит слышать об этом не хотела.
— Нет. С ним у тебя никогда ничего не получится. Оставь его.
Эдит как в воду глядела. Но Шарль был очень верным человеком. Он настаивал:
— Я не могу так поступить с Пьером. Мы столько пережили вместе!
— Слушай, здесь тебе нечего делать, мне ты не нужен. Я тебе обещала переделать нос, вот и займись этим. И время для размышлений будет, и мысли придут другие. Особенно когда будешь выглядеть по-другому. Пока будешь лежать в клинике, сделай для меня переложение «Иезавель».
Речь шла об американской песне, которую пел Фрэнки Лен и которая очень нравилась Эдит, Шарль сделал из нее один из самых известных шлягеров.
В который раз мы оказались без мужчины. Но у Эдит было свое мнение на этот счет, и это мнение называлось Джон Гарфильд.
Она могла влюбляться, как гимназистка, увидев кого-то на сцене или на экране. Однажды она потащила меня в театр. Давали «Гамлета». «Момона, там мне один человек нравится. Я его мимоходом видела, надо приглядеться».
Каждый вечер перед выступлением в «Версале» мы приглядывались к Джону Гарфильду в шекспировском костюме. Самое ужасное было то, что ни я, ни она не понимали ни слова. Я, правда, соглашалась с Эдит, когда она говорила: «Ах, Момона, до чего же он хорош, собака! До чего красив!» Но это не было переводом из «Гамлета»!
Не знаю, сколько раз мы отсидели эту чертову пьесу… После десяти я сбилась со счета. Шарль уже ходил с наклейкой на новом носу, а мы все еще продолжали таскаться в проклятый театр.
Эдит говорила мне на полном серьезе: «Я его изучаю. Понимаешь, если изучу, ему от меня не уйти!» Он и не ушел. Она получила то, что хотела — его жаркие объятия.
Потом она мне говорила: «Добиться добилась, но стоила ли овчинка выделки?.. А, Момона?» Кто бы ей возражал, только не я.
На следующий день после счастливой ночи Эдит прождала Джона с утра до вечера. Ни слуху ни духу. И ни завтра, ни послезавтра. Она была в ярости. Через месяц — мы собирались уезжать из Нью-Йорка — зазвонил телефон. Мужской голос спросил:
— Алло, это кто?
Эдит ответила:
— Эдит.
И услышала:
— Говорит Джон.
— А! Ну ты даешь! Где ты набрался наглости?
— До вечера!
И повесил трубку. Но его поезд уже ушел. Давно вернулся Эдди, и Джон больше не интересовал Эдит. Поэтому когда вечером он предстал, величественный, как испанский гранд, то в вестибюль к нему вышла не Эдит, а я. Он решил, что она на него обиделась, но так и не понял, за что…
Когда Эдди вернулся, вкусив семейных радостей, у него был вид одновременно довольный и смущенный: вид человека, который ловко оставил нас в дураках. Поскольку, по словам Эдит, она со своей стороны могла себя кое в чем упрекнуть, то не стала задавать лишних вопросов. Все разговоры вертелись вокруг Шарля и его нового носа.
— Ну, как ты себе нравишься? — спросила Эдит.
— Вообще… я как-то изменился. Когда мельком вижу себя в зеркале, мне кажется, я встречаюсь с каким-то приятелем, и только через секунду осознаю, что это я.
— Как ты его находишь, Момона?
— Очень хорошо.
— А ты, Эдди?
— Совершенно другой человек.
А Шарль думал: «Заметят ли в Париже это изменение?»
Перед отъездом из Америки Эдит близко познакомилась с генералом Эйзенхауэром. Он пришел на ее концерт в «Версаль» и, как и принцесса Елизавета, пригласил ее за свой стол вместе с Эдди, который был очень горд знакомством с тем, кто вскоре должен был стать президентом его страны.