— Считать не считал, так, прикидывал. С поправкой на тех, кто стоит не в первый раз и от части зачётов освобожден, получается чуть больше сотни.

— А с поправкой на пересдачи?

— Так у меня, Сергеич, вроде, нет пересдающих. Или сведения устаревшие?

— Не, твои без пересдач, — утешил Рассоха. И добавил с осторожностью информированного оптимиста: — Пока. Автомат-то, — усмехнулся иронически, — ещё не сдавали.

— Ирка вбила себе в голову, что должны взять первое место на соревнованиях.

— Так они ж в феврале. Вам что, четырёх месяцев на подготовку не хватит?

— А на чем они тренироваться будут?

— Ты до сих пор безоружный? Вроде ж, эт самое, обещали. Ну, бери тарелку, похлебка стынет.

— Как будто не знаешь, что обещанного три года ждут. Денежка нужна и немаленькая, а благотворители не торопятся. Хотя, если вдуматься, какая это, к чёрту, благотворительность? Старикам и детям мы все должны.

— Все митингуешь? — начальник Поста покачал головой. Не без одобрения.

— А чего мне ещё остается? Прививка против тотального разочарования. Я, вон, сегодня в кои-то веки местную печать решил почитать. Так там, не иначе как в преддверии третьего октября, в очередной раз муссируется вопрос, была оборона Орла или Гудериан сюда как призёр автопробега въехал. Задолбали, блин. Как говорил один литературный персонаж, не читайте до обеда советских газет. Вот и я чую, от местных у меня точно язва приключится.

— От вермишели из пакетиков у тебя язва приключится, эт самое… интеллектуал.

— Ты чего меня обидными словами дразнишь, какой я тебе интеллектуал? У меня вполне определенный род занятий есть и даже воинское звание, — фыркнул Годунов, с нескрываемым удовольствием зачерпывая наваристый домашний супец.

И вдруг задумался. Крепко задумался, зацепившись за звонкое, как медяшка, словцо.

У каждого уважающего себя интеллектуала должна быть излюбленная тема, одно прикосновение к которой вызывает цепную реакцию. Как правило — с разрушительными последствиями для психоэмоционального состояния окружающих. Близкие об этом знают — и обходят опасность десятыми дорогами. Дальние… ну, дальних не так жалко.

Нет, он никогда не считал себя интеллектуалом. Более того, откровенно недолюбливал это определение, втайне надеясь, что придет день, когда за подобные выражения будут морду бить. И он, капитан третьего ранга запаса Годунов (сама фамилия предрасполагает к размышлениям — ничто, дескать, не вечно под луной), рассчитывал оказаться как раз среди тех, кто будет бить. Он человек не злой, но очень уж достали знатоки, что из допотопных заготовок газетные статейки к датам ваяют и сыты при любой власти, а ещё больше — популяризаторы, которые всегда готовы пичкать любого Фоку демьяновой ухой быстрого приготовления, сваренной из новостей, сплетен и домыслов.

Тем не менее, любимая тема у Годунова была издавна. Ещё с сопливого пацанства, когда, бесцельно блуждая в окрестностях дедовой деревеньки Малая Фоминка, набрёл Санька Годунов на обшарпанную зенитку в окружении чахлых анютиных глазок вперемежку с сорняками. На казённой табличке суконным языком говорилось, что здесь, на этом вот месте, где сейчас переминался с ноги на ногу Санька, третьего октября сорок первого года держал оборону безымянный расчёт.

Санька и сам толком не понимал, с чего это вдруг мёртвой хваткой вцепился в деда — расскажи да расскажи. Дед поведать мог не больше того, что Саньке и так уже удалось разузнать. Да и не было деда тогда в Фоминке — его призвали двумя неделями раньше, и в эту пору он топал в составе маршевой роты навстречу неведомому будущему. Это будущее, став прошлым, залегло на верхней полке шкафа и извлекалось единожды в год, чтобы занять почётное место на старом дедовом пиджаке… Медали «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина» после дедовой смерти безвестно сгинули, Санька, к тому времени уже старший лейтенант Годунов, концов не нашел, как ни искал. Александру Васильевичу казалось, что увидь он их сейчас (где? разве что у какого-нибудь торговца краденым антиквариатом, пока что не попавшего в поле зрения правоохранительных органов?) — тотчас узнал бы…

Дед тоже был артиллеристом. Он мог вообразить себе тот скоротечный бой. Мог и рассказать — и рассказал. Этот его рассказ его ничуть не походил на занимательные истории, которыми он по обыкновению баловал Саньку.

Бабушка, хоть и оставалась в родной деревне, хоть и пережила оккупацию «с первого денечка до остатнего», тоже ни полсловечка добавить не могла. Безымянный расчёт — и всё тут!

Одна-единственная зенитка против бронированного кулака Гудериана. А потом…

Что потом — об этом Санька узнал от второго деда, мамкиного отца, коренного орловца, ещё в царские времена его предки значились орловскими мещанами. Этого деда военная судьба тоже занесла за тридевять земель от родины — под Ленинград. Но потом, после войны, работал он в родном Орле на строительстве завода дорожных машин. При рытье котлована зачерпнул экскаватор полный ковш стреляных гильз вперемешку с землёй, там же при ближайшем рассмотрении обнаружились фляга, солдатская звёздочка… И тогда ветераны (шутка сказать — ветераны! Они ж тогда были моложе, чем Санька сейчас) послали запрос в Подольск, в архив. И выяснилось, что здесь, на окраине Орла, третьего октября сорок первого года, держали оборону два батальона 201-й воздушно-десантной бригады. И чекисты 146-го отдельного конвойного батальона… Но об этом сейчас, в просвещенные нулевые двадцать первого века — ш-ш-ш!.. Ну, то есть о десантниках — сколько угодно. О конвойниках — упаси Боже! Моветон-с.

Впрочем, при Леониде Ильиче, а тем паче при Юрии Владимировиче — не возбранялось. И даже поощрялось. Пару раз в газетах промелькнули заметки в полтора десятка строк. Да ещё в выпускном классе историчка, настропалённая неугомонным Санькой, договорилась с администрацией «Дормаша» насчёт экскурсии на мемориал. Громко сказано — мемориал. Песочно-серая стела с очертаниями трёх склоненных женских лиц и Вечный огонь, обрамлённый пятиконечной звездой. Ни одного намека на событие, которое все больше и больше занимало Саньку, принимая очертания той самой — главной в жизни — темы. Тётушка из профкома, которой поручили встретить школяров, выдала речитативом заученный раз и навсегда текст (все это Саньке, разумеется, уже было известно) и посторонилась, пропуская гостей к постаменту — возложить цветы.