Она почти поверила. Он почти обманул.

Она опёрлась о локоть и заглянула в глаза. На губах юноши настыла улыбка. Эльф был совсем молод. Как она могла не разглядеть этой глупости в зелени? Как могла не заметить, что на самом деле в нём было слишком мало понимания? Что он даже не знал, чем всё это закончится?

Она представляла себе того, кого любила. Того, кого могла любить. Не этого стражника, выдернутого из контекста её собственной боли и страдания. Не явившегося спекулировать на чужом горе ради собственной выгоды, ради того, чтобы получить немного больше, чем он имел право. Или намного. Каена никогда не задумывалась о лишних буквах, сейчас и игра слов, и игра лиц потеряли для неё значение. Она всё смотрела и смотрела, пытаясь понять, когда ж упустила главную деталь.

Это был не Роларэн.

Да, его черты лица. Да, схожие глаза и волосы, да, может быть, это было похоже. Но ведь она проводила ночь не с этим стражником; в её мыслях рядом был другой мужчина. Тот, что никогда не позволил бы этому случиться так просто, так грубо и так пошло.

— О, милый, — вздохнула она.

Он улыбнулся ей в ответ и протянул руку. Он надеялся, что он — тот самый. Тот единственный, что всегда она о нём мечтала. Что он — именно тот мужчина, которого королева Каена ждала, чтобы пригласить на свой колючий, выгоревший трон.

Она улыбнулась в ответ. Как же он был похож на Роларэна! Даже если и не Вечный, даже если и столь моложе, наверное, трудно отличить в полумраке. Рэн, разумеется, тоже это знал. Разумеется… Он смеялся над нею. Не Рэн. Этот человек. Этот эльф, посмевший украсть её мечту.

Он попытался вдохнуть в неё счастье ещё одним поцелуем. Напомнить, что он — её судьба.

На поцелуй она ответила.

И магией сжимая его сердце, перерезала острым краем чаши запястье, чтобы выпить осколки его жизни и влить их в океан своей вечности. Океан разбитого стекла.

Год 120 правления Каены Первой

Академию всё ярче окутывала осень. И ненависть. Они шли рука об руку; яркие, почти что алые листья смешивались с холодом дождей. Дожди несли с собою грусть и раздражение. Они размывали по всему громадному строению тонким слоем злобу, поселяли зло в души, заражали завистью. Они ничего сами не создавали, но они были переносчиками. Будто бы птица — сама не болеет, но сколько людей умрут, пока её наконец-то кто-то подстрелит? И сколько эльфов?

Каждый завтрак проходил в тишине — все внутренне ещё спали. Каждый обед — в молчаливом согласии, что сейчас не время. Но вечером Академия разрывалась на мелкие кусочки. Стоило Фирхану отвернуться, как его же люди, ученики и преподаватели, зло переглядывались, шипели друг другу в спины оскорбления и сеяли собственное раздражение так, что и зима вряд ли это заморозит.

Что Миро, что Мастер держались отчужденно. Молчали. Переглядывались очень редко; тогда Миро издавал какой-то странный звук, намекал даже, что можно было и избавиться от вечного балахона за столом. Мастер не ответил ни разу; если б не уроки, можно было подумать, что он в самом деле немой.

Вот только на стороне Миро была едва ли не вся школа. На стороне Мастера — его собственный ужас, скользивший тенью за спиной мужчины. Ужас, который он вселял во всех остальных. Ужас, что заставлял их всех держать себя в узде и не сходить с места, когда Миро шёпотом напоминал о том, что вот оно, время — нападайте.

И в глубине души каждый, даже Громадина Тони, был уверен в том, что, приди сюда настоящие эльфы, Мастер — это их единственная надежда.

Наверное, такого же мнения был и Фирхан. Он не спрашивал за столом ничего у мужчины, иногда и вовсе делал вид, что того не замечает, но, разумеется, замечал. Все об этом знали. И любая тишина с его стороны самим Мастером воспринималась, как попытка замять конфликт. Сделать вид, что он не смотрит, не видит, ничего не замечает — и не проронит заодно ни единого слова, что послужит спичкой для всего этого маленького, вроде бы отлаженного мирка.

И сегодня Фирхан не закрывал глаза. Не отворачивался. Сегодня Фирхан просто молчал, но не сводил взгляда с ученической злобы. И чувствовал, как напряжён миро, как спокоен и равнодушен, словно ничего не случилось, вечно холодный Мастер.

А ещё — неодобрение. Назревающую драку. Раздражение тонкими нитями сшивало их между собой, пускало этими путями струйки напряжения. Можно было задохнуться; Фирхан всегда был чуток к окружающей его атмосфере, а эта казалась просто отвратительной.

Он вновь повернулся к Мастеру. Может быть, получится хотя бы в этот день ощутить, понять, почувствовать, чем он на самом деле дышит, к чему стремится… Иногда Фирхан думал, что почти пробрался к душе, спрятанной за вечными чёрными мантиями. Что увидел, каковы были причины этих бесконечных шрамов, откуда столько порезов на руках, на лице, на спине… На сердце. Но сталкивался только с болью.

Фирхан видел однажды человека с таким израненным сердцем. Или не человека. И не хотел с ним прощаться. Но тот отдал за него жизнь, единственный эльф, достойный того, чтобы дальше существовать счастливо и долго. Наверное, сам руководитель Академии до сих пор так и не смирился с этим.

Он дождался конца ужина — ждал, что кто-то всё-таки сорвётся, но тишина не прервалась ни на миг. Махнул рукой, всё в той же немоте, чтобы словами не разбивать временное перемирие, и ученики поднялись, как один, и двинулись к выходу. Казалось, смирение в их взглядах превышало все границы возможного, но оно было таким деланным и искусственным, что Фирхану хотелось попросту рассмеяться. Но слишком уж это было больно — и слишком дико, — чтобы ранить лучшие чувства своих же учеников. Даже если это просто ненависть, она, по крайней мере, чиста, а не испорчена и измучена, как та, что бьётся в сердце Её Величества Каены.