— Он близко.

Рэн кивнул в ответ на эти короткие два слова. Он чувствовал, когда ступал Фирхан, и теперь так же Шэрра ощущала приближение Тони.

— Хочешь цветы?

— Эльфийки не принимают сорванные дары лесов, — возразила Шэрра.

— Я могу их не срывать. Я могу принести весну на эту поляну. Я уже забыл о том, как это прекрасно — дарить чему-то жить… Какому-то маленькому ростку. Но мне придётся вспомнить, если я хочу, чтобы моё маленькое Златое Деревце вновь пустило корни.

Шэрра кивнула. Она хотела. Ей нравилась сама суть подарка, такого безгранично живого, что не догадался бы ни один человек на свете. Только эльф. Только тот, кто понимал её от начала и до самого конца.

Роларэн вновь запел. Теперь увереннее. Теперь в его голосе не было ни дрожи, ни страха, ни ещё чего-нибудь в этом роде. Он пел песнь, что могла подарить жизнь всему миру, и умело направлял её по тому пути, который сам избирал. Он совершенно не нуждался в каких-то подспорьях, в подсказках, в глупых пошлостях вроде направлений. Он просто спокойно взращивал листик за листиком.

Он заставил сначала постепенно сходить снег. До той меры, что была бы подснежникам как раз в пору. А после маленькие ростки принялись осторожно пробивать ледянистый, холодный покров.

Распускались белые цветы. Мягким, но таким прекрасным запахом весны наполнилась поляна. И Шэрра почувствовала, что даже того холода, что обжигал её колени несколько минут назад, и вовсе не осталось, одно только тепло и безграничная мягкость.

Она ни за что не стала бы их рвать. Не стала бы оставлять грязные следы своего пребывания на этой поляне. И Роларэн, понимая это, растил цветы не сплошным ковром, а так, чтобы их можно было миновать, не сломав ни один росток.

Песня звучала всё громче. Теперь, казалось, она звенела на целый лес. Рэн не даровал собственную силу ему, нет, у мужчины бы даже вечности для этого не хватило. Только одно мёртвое дерево красовалось теперь зеленью за спиной. Но всех остальных он не взращивал — он просто осторожно заглядывал в их маленькие невидимые спальни и шептал, что пришла весна.

Лес оживал. Только теперь Шэрра поняла, какой была жизнь эльфов до того, как Златые Деревья начали вянуть, до того, как начали опадать с них листья. Златой Лес был прекрасен только тем, что он хранил в себе множество эльфийских душ. А всё остальное они находили дальше. На земле. В соседних лесах.

Она видела прошлое в этом аромате подснежников. Видела, как прекрасные эльфы и эльфийки блуждали по свету и с каждой весной пробуждали лес за лесом. Тогда люди, любуясь на их красивые лица, заслушиваясь великолепными песнями, слагали прекрасные легенды.

От тех эльфов только они и остались.

Может быть, в этом всём действительно были виноваты люди. Они дарили вечность эльфам, эльфы отвечали благодарностью, но ведь не все были добры. Какие-то мужчины слишком сильным желанием пылали к красавицам-эльфийкам, сжимая хрупких девушек в медвежьих объятиях. Кто-то мечтал о ребёнке от эльфа-мужчины, подмешивая зелья гадкие в воду.

Кто-то хотел заполучить их острые красивые уши в качестве сувенира — и гонялся за эльфами с ножами, чтобы срезать их.

Шэрра видела всё это в песне. Смотрела на подснежники и чувствовала, как они раскрывались с той же мыслью, что нашёптывал им Роларэн.

Эльфы и эльфийки устали от человеческой подлости, злобы и завистливости. Они ушли в свои леса, углубились в них так далеко, как только могли, выстроили границы, чтобы к ним не приходили лишние люди. Они вернулись домой и обнаружили лесорубов в Златых Лесах, обнаружили, как их драгоценные души, драгоценные деревья медленно уничтожали, чтобы зажечь пламя в чьём-то доме.

И тогда эльфы осознали собственную силу. Они осознали, что могут не подчиняться, не уговаривать добром.

Измученные деревья молили о приходе своих хозяев. И те вернулись, протянули руки к стволам умирающих растений и отобрали у них ещё живые собственные души. Деревья умерли, но успели дать ростки.

А живое билось доселе в руках у воинствующих остроухих.

Они не стали больше терпеть. Они полили свои поля кровью лесорубов, они скользнули волшебными душами, полными болезненного яда и чужих слёз, по насильникам, по тем, кто так легко и подло топтался по прекрасному народу. Их глаза стали зорче, слух стал лучше, и из жертв эльфы раз за разом превращались в охотников.

Легенды и предания так и не умерли. Но покоя Златого Леса больше не было.

Эльфы пользовались властью ради собственной защиты. Вот что показывали Шэрре подснежники — как прекрасные справедливые воинства выступали против обидчиков. Но потом кто-то один зашёл немного дальше в своей мести. И постепенно боли за границами эльфийских королевств становилось всё больше.

Из их грехов ковались туманы. В туманах ещё не было тварей, не было холода, но Златым Деревьям следовало впитывать солнце, а они дышали концентрированным эльфийским горем.