Он смотрел на то, как ненавистный эльф обнял его благодетельницу за талию, осторожно придерживая и не давая упасть. Что её так поразило? Неужели крови она потеряла до такой степени много?

Шэрра уходила медленно. Тони кричал ей в спину, звал, просил остаться и говорил, что обязательно догонит, но она ни разу не обернулась, словно вся пропиталась от головы до пят поразительным равнодушием по отношению к нему. Только медленно ступала вперёд, и теперь Громадина подумал, что, может быть, она не была ранена — а только скорбела по растоптанным цветам, по измученной истории прошлого, которую не сумела дослушать.

…Теперь Роларэн видел в ней от своей жены больше, чем когда-либо прежде. Он обнимал её почти так же, как и ту, другую Шэрру, когда вёл её под венец, и нежности в прикосновениях, возможно, было даже больше — то ли опыт, то ли нарочитая аккуратность сыграли свою роль.

Она молчала. Может быть, просто пыталась сохранить те остатки слов, что всё ещё трепетали глубоко-глубоко в её душе, а может, хваталась за правдивую сказку, поведанную цветами. Ей до дикости хотелось вновь утонуть в странной песне Роларэна, но шанса услышать её вновь больше не было. Громадина Тони, как всё человечество доселе, истоптал её Златой Лес, спрятанный в уголке души, рассеявшийся подснежниками по земле.

Она думала сначала, что по людям сможет скучать. Что отдаёт жизнь за Роларэнову цель, как он когда-то за её свободу отдал собственную — он выжил. Теперь Шэрра явственно понимала, что здесь, в человеческом абсурде, для неё нет ни места, ни уголка даже, в котором можно было бы спрятаться от таких, как Громадина, от обывательской грубости и человеческого равнодушия.

Он не мог причинить ей боль на самом деле. Не мог, потому что для Тони в её сердце никогда не было места и никогда не будет. Но всё же, беспокойство не отступало — Шэрре некуда было прятаться, некуда бежать.

Роларэн остановился. Он повернул её к себе — девушка всё ещё зажимала рану рукой, но от боли не зашипела, хотя сжал он и место с царапиной от меча тоже. Лезвие было смазано ядом — Рэн определил это уже по тому, какого цвета кровь стекала по её руке.

— Я исцелю, — промолвил он. — Но это всё равно будет достаточно больно. Яд совершенно не смертелен для Вечного или для эльфа в человеческом мире, но он не сопутствует ускорению выздоровления, однако.

— Я понимаю, — кивнула Шэрра. — Делай то, что считаешь нужным. Нам надо поскорее добраться до Каены.

— Нет, — возразил он. — Не поскорее. У меня ещё есть время дать тебе шанс.

— Я не сбегу.

— Шанс выжить, Шэрра, — он склонился к ней и приложил ладонь к ранению. Сила эльфа — чистая, будто бы родниковая вода, — вливалась в её тело. Она теперь понимала, как чувствовал себя Тони, когда она пыталась вымыть яд из его тела, убрать вредоносную магию и заживить ранения. Она теперь и вправду дышала полной грудью, дышала так, как должна любая нормальная девушка. Рэн сейчас мог влить в неё всё, что угодно — и любовь к себе тоже — и Шэрра задавалась вопросом, не передала ли случайно Тони то, чего в нём ни за что не должно быть.

Она посмотрела ему в глаза так, словно знала уже много сотен лет. Словно видела задолго до того, как и вовсе появилась на свет, как родилась даже её предшественница. Она не чувствовала ни жалости, ни жути, ничего. В мире Роларэна было так мало света — только одна любовь, да и то какая-то странная, изувеченная и израненная, хотя вроде бы и правильная, и искренняя, и даже очень-очень солнечная, насколько это возможно среди Холодных Туманов. Но всё же, в этой любви запуталось такое количество вины, что Шэрре вдруг захотелось оказаться дальше от него, избавиться от следов его прикосновений у себя на коже.

Она всё равно пошла бы за ним. Роларэн был подобен яду. Нет, не тому, что люди потребляют с огромной охотой, выкуривая трубки или пытаясь прожевать одну хотя бы травинку, дурмана ради. Он не вызывал к себе любви. Он отравлял её изнутри не зависимостью по отношению к себе, а чем-то другим, чем-то страшнее и острее. Она не могла его жалеть, не могла его понять, не могла желать разделить его грехи с собой самой на двоих. Но в тот же миг, избавиться от осознания того, что она была единственной, кто мог всё исправить, не получалось. Даже если Рэн ничего и не собирался исправлять.

Шэрру давно уже преследовало это чувство. Она знала, какой беспомощной бывает любовь одного к другому, будь до эльф или человек. И знала, что каждая, что мечтала бы заполучить его, как мужчину, мечтала бы о его прикосновениях или поцелуях, обязательно разобьётся о стену, сотканную из камней его бессмысленного сопротивления. С ним ничего не выйдет ни с примесью страсти, ни с примесью любви, ни с желанием вообще. Но в Шэрре было что-то другое. Она не пыталась мечтать о том, как заполучит его, даже о его благодарности по исцелению. Он так старательно хватался за своё жуткое прошлое — а ей предоставлялся шанс подменить его на что-то лучшее.