Не понимал ее и Владыка Сергий, убежденный, что договориться можно с кем угодно. Так, на заседании Поместного Собора, когда в конце лета 1918 г. (при закрытых дверях) обсуждались выработанные Особой Комиссией мероприятия по защите церковных святынь, он говорил о необходимости поскорее выработать местную инструкцию с целью подписать поскорее «соглашение» с властями – взять храм и церковное имущество на поруки прихожан. «После покушения на представителей Советской власти, – говорил Сергий, – теперь избивают людей, придираясь к всякому поводу. В храме может что-нибудь произойти, и вот будут брать не случайных посетителей, а именно подписавшихся и на них вымещать все происшедшее. Тот, кто дает подписку, тот этим отдает себя для защиты Церкви и имени Христова и готов нести все последствия».

«И я убеждал всех, – продолжал он далее, вспоминая свою недавнюю поездку во Владимир, – не бояться подписей, говорил, чтобы подписывались как можно больше; когда много поручателей – легче отвечать. Но и самый процесс передачи, кажется, не так представляют себе многие; напрасно думать, что власти придут в храм и заберут имущество его; следует ожидать так, что власть примет подписку и просто передаст подписавшимся право на хранение и заведывание [храмом].

Но нельзя же принимать таких положений, которыми мы как будто провоцируем исповедничество, без достаточных оснований нельзя же толкать паству под нож. Я бы мог прекрасно сказать своей пастве: “ложитесь вокруг собора и не отдавайте”, но сам вчера же и уехал бы из города. По-моему, надобно предоставить все местному самоуправлению и во всяком случае не натягивать. Мы всегда приходим через пять минут после ухода поезда. Это самое нехорошее в обстоятельствах подобных нынешним» (выделено мной – С.Ф.) [49] .

Стоит обратить внимание на процитированные выше слова митрополита Владимирского. Он искренне полагал, что новая власть не заберет имущества храма и самого храма, если с ней по-хорошему договориться [50] ; стоит лишь доказать, как много верующих просит у безбожников передать им (верующим) в пользование православные святыни. По логике архиеп. Сергия получалось, что чем больше подписантов, тем им же, подписантам, и безопаснее. Вот уж точно: блажен, кто верует! Митрополит не хотел толкать паству под нож безответственными призывами не отдавать насильственно отнимаемые храмы. Подобное насилие он считал недостаточным основанием, провоцированием исповедничества. Он предлагал предоставить все местному самоуправлению, что в тех условиях означало максимально снять ответственность с центральной церковной власти за возможные антибольшевистские инциденты, дававшие о себе знать то в одной, то в другой епархии. Он думал, что главное – снять остроту внешних противоречий, вызванных тактическими соображениями Советской власти в отношении Православной Российской Церкви. О том, что именно стратегическая задача новой власти – уничтожение религии (а следовательно, и земной Церкви) – руководит всеми тактическими действиями большевиков, Владыка Сергий тогда, судя по выступлению, не особо задумывался.

На мой взгляд, это весьма для него характерно: он всегда старался добиться «тактической» победы, которая зачастую не приводила к «стратегическому» успеху и в конечном итоге оказывалась пирровой. Парадоксально, но архиеп. Сергия больше беспокоило «провоцирование исповедничества», чем бесперспективный (как показала история не только сталинского, но и более раннего – ленинского периода) путь политического конформизма, пусть даже и под замечательными лозунгами спасения верных.

Братоубийственная бойня, о которой В. И. Ленин безбоязненно рассуждал еще в эмиграции (вспомним лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую), поставила Православную Церковь перед трагическим выбором. Несмотря на то, что искушение было слишком велико, она сумела «встать над схваткой», не поддержав ни одну политическую программу и не разделив ни один политический лозунг боровшихся сторон. Разумеется, Церковь не молчала, когда дело шло о церковных гонителях: еще в январе 1918 г. Патриарх Тихон подписал послание с анафематствованием безнаказанно совершавших заведомо оскорбительные для верующих поступки. И хотя всем было ясно, что подобные действия пользуются поддержкой официальных революционных властей (а зачастую от них и исходят) речь, однако, шла не об атеистических убеждениях этих последних, а о конкретных антицерковных действиях, провоцировавших Церковь.

Таким образом, Поместный Собор, начавший свою работу при Временном правительстве, вынужден был продолжить ее в принципиально иных – враждебных – условиях и досрочно завершить (20 сентября 1918 г.), так и не рассмотрев всех намеченных вопросов: власть конфисковала церковные капиталы и отобрала здания, в которых проходили сессии Собора и квартировали приезжие депутаты. Дальнейшая история государственно-церковных отношений дала еще более яркие иллюстрации того, можно ли было договориться (и стоило ли договариваться) с откровенными богоборцами, для которых любая уступка Церкви – тактический ход, лишь приближавший решение стратегической задачи: полного уничтожения религии. Мероприятия Советской власти 1918–1920 гг. по вскрытию св. мощей и осквернению древних святынь русского народа лишний раз доказали это, в какой-то степени развеяв наивное представление большевиков о «сказочных церковных богатствах».

Аполитичность не уберегла Церковь от погрома. Власть желала разгромить некогда главную конфессию Империи организационно, не без основания полагая, что лишенная централизованного руководства Православная Церковь достаточно быстро перестанет быть серьезным социальным противником и государство легко справится с отдельными оппозиционерами. Сразу разрушить централизованную систему во главе с Патриархом Советская власть, разумеется, не могла: на все нужно время. Понимали это и церковные деятели, вынужденные быстро ориентироваться в водовороте политических событий той эпохи.

По справедливому замечанию Л.Л. Регельсона, Русская Церковь предстала перед суровыми испытаниями «с четырьмя основополагающими установлениями – Патриаршеством, чрезвычайным положением о Местоблюстительстве, принципом свободы политической деятельности членов Церкви и указом о самоуправлении епархий» [51] . Действительно, на случай болезни, смерти или иной причины, в результате которой Патриарх переставал исполнять свои обязанности, в исполнение его обязанностей вступал Местоблюститель, единолично назначить которого Патриарха уполномочил Собор. Не менее важным были и два других решения: соборное постановление от 2 (15) августа 1918 г., по сути объявившее политику частным делом членов Церкви; и указ Патриарха, Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 7 (20) ноября 1920 г., разрешавший епархиальным архиереям воспринимать на себя всю полноту предоставленной ему церковными канонами власти в случае, если отсутствовало каноническое ВЦУ или не было возможности связаться с ним.

Получалось, что накануне величайших в истории Русской Церкви потрясений, высшее Ее руководство организационно подготовилось к предстоящему государственному давлению. Не было предусмотрено только одно: психологическая неподготовленность православной иерархии к самостоятельному (автономному) управлению епархиями без директив и указаний центра. Все это стало ясно еще при жизни Патриарха Тихона, задолго до того, как у кормила церковного корабля встал авторитарный митрополит Сергий.