Шрифт:
– Ну, рассказывай, что случилось. – Леонид пододвинул к креслу, в котором сидел, зеркальный столик на колёсиках и, взяв штоф с коньяком, налил его в два толстенных стакана.
– Поставь коньяк на место и выключи телик. – На серьёзную злость у меня не было сил, я безвольно плюхнулся во второе кресло рядом с соседом.
– Ты не серчай, я хочу как лучше. Вот тут нашёл записку на столе…
– Отдай сюда!
Он передал мне кусок мятой бумаги, на которой я вчера по пьяни что-то накалякал. «Жизнь проиграна, я сделал ставку и всё потерял…», – дальше в том же духе, в конце: – «…будьте вы прокляты!»
– Если ты читал эту чушь, значит, нечего тут объяснять.
– Нет, есть! Жена ушла – понятно, разорился – понятно, всё отнимут – понятно. Но что ты собираешься делать дальше?
– Сдохнуть…
После паузы я всё же решил выговориться:
– Ты пойми, я полный неудачник. Хотел стать писателем, а кем стал? Полюбил корыстную тварь и остался один, были деньги, теперь нет, на могиле у родителей с похорон ни разу не был, брат от рака умирает в больнице… Плохой сын, муж, брат, слава богу, не могу сказать, что плохой отец, конченый, никого не любящий кусок. Да и меня никто не любит. Нет ни женщины, ни друзей, ни дела, ни родных, так что всё правильно: только сдохнуть! – Огненная жидкость опрокинулась внутрь.
– Я понял, но это всегда можно успеть. – Сосед осторожно налил мне и себе ещё коньяку. – Да и к тому же тут главное не спешить с выбором, так сказать. Вот ты считаешь меня старым говнюком-рокером, а я тебе вот что скажу.
Он зачем-то встал.
– Шопенгауэр говорил, что нигилисты могут пренебрегать всем, потому что способны без сожаления отдать жизнь в любой момент, это их оправдывает.
– Н-да, не в труде просрёшь ты время своё. Тебе совсем… людей не жаль?
– Мне никого не жаль, я вообще не верю в одушевлённость людей, просто потому, что не могу представить, что они делают, когда я их не вижу. Но у меня есть цель, я стараюсь прожить жизнь как можно незаметней. Потому как уже давно понял, что в этой мне ловить нечего, и я жду следующую.
– Так поторопи её.
– Нет, не могу, самому уходить – портить карму.
– Надеешься на удачную реинкарнацию?
Тут внезапное раздражение подкатило навозным комом.
– Долго ещё будешь херню нести?!
– Я помочь тебе хочу, карма твоя всё равно испорчена напрочь, быть тебе насекомым, это как поссать после пива; так лови момент, Вован! Просто протянуть копыта – это не сексуально, подойди к делу творчески. Если помирать, то так, чтоб всем чертям было тошно. А у тебя что? Слюни с соплями, и больше ничего.
Крепко обматерив его, я услышал в ответ ту же хамскую ересь и, не выдержав, запустил в него керамическую пепельницу со стола, сосед пригнулся, расторопно прихватил бутылку и выбежал.
Оставшись в одиночестве и с некоторым удовольствием развалившись в кресле, я стал смотреть в картину на стене, или на картину в стене. Это была приобретённая по случаю, за круглую сумму, живопись Николая Суетина, называлась она «Чёрный квадрат», антиквар утверждал, что этот квадрат был написан раньше малевичевского. На стекле картины играли блики, и она казалась радужным садовым окошком. Постепенно это окошко стало надвигаться и темнеть. Тут в голове начали бегать тараканами обрывки фраз, которые я читал или слышал. Вот подходит офицер с Георгиевским крестом:
«Следовало бы застрелиться…»
За ним персонаж с усиками и в кепке набок:
«Повесился на собственных подтяжках в сортире…»
Мужчина-репортёр с элегантной щетиной:
«Мозги разбрызгались по асфальту разноцветной мозаикой…»
«В лёгких обнаружено присутствие глицерина…» – говорит доктор в белоснежном халате.
Женщина с размазанной тушью:
«Стеклянные глаза выражали удивительное умиротворение…»
Толстый поп начал басисто:
«В красной ва-анне…»
– Нет, всё! Он прав.
Я встал и вытер диванной подушкой лицо. Скинув вчерашнюю грязную одежду и нацепив на себя всё лучшее, я вышел на утреннюю московскую улицу.
«Ничего… заначенные деньги взял, не отдавать же их, время пусть немного, но есть; теперь туда, где никогда не был, второй попытки не будет».
Кf6: e4
Студенистая жижа шмякнулась на медную пластину, смазанную жиром. Десять больших оранжевых кругляшков шипели на нагретом солнцем металле. Щепотка морской соли посыпалась вперемешку с соломой и тмином на жарившиеся гусиные яйца.
К подножию горы у древней дороги стягивались люди, обмотанные старыми, выцветшими плащами-хленами. Обувь у большинства отсутствовала, лишь у некоторых можно было увидеть стоптанные сандалии. Бороды белели, выделяясь на бронзовых шеях. Подсаживаясь к жаровне, они выбирали камни поплоще, некоторые стелили циновки, принесённые с собой. Кстати захваченный кожаный бурдюк ходил по кругу, люди делали большие хищные глотки, рубиновые капли падали на бороды и тут же впитывались в них, как в губку. Вино утоляло жажду, терзавшую всех собравшихся.