– Кажется, уже готово, – сказал человек, стряпавший пищу, и развязал мешочек с печёными желудями.

– Ишь засуетились, не терпится начать симпосий. Где же ваше проповедуемое воздержание? – произнёс мужчина средних лет, завёрнутый в потрёпанный гиматий.

– Сам-то ты зачем приковылял, Эсроп? – полюбопытствовал седовласый старец.

– А я никогда не лицемерил и всегда говорил, что желудок бежит впереди разума.

– Тут ты как раз ошибаешься, – вмешался в спор самый молодой из собравшихся, Аристарх. – Разум есть центр, который руководит всеми членами тела, в том числе и желудком, всякое действие от него.

Смех старика Дионисия, сидящего рядом, прервал рассуждения молодого учёного.

– Это что же получается, если справляешь нужду или рукоблудствуешь у всех на виду, как Деметрий, то руководствуешься разумом?

На нитке синего горизонта появились чёрные точки. Вскоре стали различимы три силуэта на лошадях.

– А действительно, Деметрий, зачем ты возмущаешь народ этими жестами, ты что же, не можешь взять женщину? – спросил софист Гаян.

– Не хочу я, как ты, платный философ Гаян, или как ты, пытливый Аристарх, или даже как ты, старый, немощный мужской силой Дионисий, покупать то, что бесценно. А шептать в уши любомудрые слова и примешивать комплименты мне стыдно. Мне вообще стыдно делать красивое. – Он вытер сальную руку о ткань.

Трое из собравшихся положительно кивнули, двое улыбнулись, подумав о чём-то своём. Помолчали.

– Хочу задать вам задачу, – нарушил тишину Филимон, человек средних лет с огненной копной на голове. – Как вы думаете, какой мул идёт охотнее: гружённый тюками или налегке?

Филимон поглядел на собеседников одним глазом, второй у него был подбит в драке.

– Очевидный ответ не всегда верный. – Дионисий осколком гранита нацарапал трапецию.

– Гружёный мул или нет, он идёт охотнее, если ему подвесить морковку, так что всё зависит от неё. – Гаян кинул камешек в Аристарха.

– Тот мул идёт бодрее, которому дали плетей, так скажет наш начальник городской стражи, и будет прав. – Кусочек скалы отскочил от головы Эсропа.

– Ай! Тебе тоже глаз выбить? – гаркнул ушибленный, потирая макушку. – Животные лучше людей, они, по крайней мере, больше молчат.

– Ну, а что ты хотел сказать этим вопросом, Филимон? – Оловянный слиток то поднимался, то опускался в ладонь Деметрия.

– Мул, шедший налегке, встретил осла, гружённого тюками. Осёл был весел, и мул спросил: «Чему ты радуешься, глупец? Ведь тебя навьючили и погнали с поклажей?» Осёл ответил: «Я знаю свою ношу и иду её сбросить, а ты идёшь, чтобы её получить, и неведомо тебе, какова она будет».

– Нашёл тоже мудрого осла, – посмеялся Гаян.

– Надо запомнить, – задумчиво протянул Эсроп. – Где твой пёс, Деметрий?

– Пропал. Наверное, издох.

Мимо философов, покрывая их пылью, пронеслись три всадника на взмыленных конях.

– Вернулись из Дельф. Теперь будет собрание, толпа верит в предсказания, – отряхивая бороду, молвил Дионисий.

В конце апреля начиналась жизнь. По волокнам поднимались вверх, от земли до неба, сложные токи минеральных веществ, напитывали витальными силами клетки. На кончиках веток начинали образовываться почки, покрытые нежными чешуйками. Сырая кора источала особый неповторимый аромат живицы. Это был счастливый год семяношения, пять лет ель ждала его.

Рыжая белка, уже тысячная по счёту, устроившая себе гнездо в развилке сучьев, принесла приплод. Ели очень не нравилось объедание белкой цветочных почек, из которых должны были образоваться новые иголки, но что она могла сделать…

Единственным средством борьбы была смола, да и то против насекомых, пытавшихся прогрызться сквозь кору. Многие застыли навечно в слезах дерева, чтобы через миллионы лет превратиться в часть янтарного камешка. Но то была лишь малая толика, от которой получилось защититься; жуки, которым удалось пройти главный барьер, уже отложили свои яйца. Только одному дереву было известно, сколько узоров оставили под корой тысячи и тысячи личинок, какие фантастические рисунки нанесли, сколько километров ходов вглубь древесины прорезали упорные черви.

Ель страдала от этого, ей было плохо, но она росла рядом с другим деревом, древним дубом, много старше её, и она видела, что случилось с ним. Огромный ствол сплошь был покрыт лишайником, губастые грибы-трутовики сверху донизу облепили тело дуба. Дуб умирал. И собственные недуги казались ей ничтожными.

Ель помнила ранними кольцами, как в глухом лесу она пробивалась из семени матери, как на её неокрепший ярко-зелёный побег наступил копытом кабан, и сколь трудно потом набирались силы. Её душили с разных сторон: выросшая из далёкого семечка молодая калина – ель победила; кусты крушины вили ветви над ней – ель пробилась сквозь них; сёстры из материнской шишки – ель оставила их далеко позади в борьбе за солнце.

Деревья и кустарники менялись вокруг, и только ель с дубом помнили, как всё начиналось колец пятьсот назад, на клочке земли, дарованном им природой. Теперь от росших рядом деревьев остались только пни, покрытые мхом и ужасными грибами, опятами. Ель страшно боялась их, жуки-древоточцы были ничто в сравнении с ними. Она видела, как погибали соседи, как они сначала зеленели, потом валились, трескаясь у основания, как покрывались синевой, и сотни охристых шляпок радостно вырастали на гниющем древесном теле.