Шрифт:
— Я счастлива, Джон!
— Бедная идиотка! Ты смешна. Ты должна сказать: рассержена, разъярена, вне себя!
— Статья 312-бис, Джон…
— О нет! Ты, должно быть, просто ошибаешься.
— Нет, вспомни, это было на берегу Гудзона.
— Что ты тут мне рассказываешь?
— Любовь, конечно, если только это не покушение, но законы роботехники…
— Арабелла!
— Смотри, Джон… Это шносме… Разве собираемся не с персиком мороженое для двоих и со взбитыми сливками заказать нас?
Я в ужасе смотрю на нее.
— Дня сего только возвращение твое.
— О, Арабелла, замолчи, умоляю!
— Глуа жеон ат бют а кимма тон синк я ни оглу а ки ни те…
Изо рта Арабеллы вырывается только ужасное урчание и булькание. О боже! Этот голос! ЭТОТ ГОЛОС!
— Ма ка ме та бум акте си а та… си а ма… си а ма… си…
— Нет!
Стул обрушивается на голову Арабеллы, и она разлетается на кусочки. Переполненный яростью и гневом, я бью и бью по этому телу, из которого даже не идет кровь.
— Ты всего лишь грязный, мерзкий механизм… мерзкий робот… я тебя ненавижу… я тебя презираю. — И я бью… я бью…
Потом я смотрю в никуда… Тишина… Я вижу бесформенную массу, провода и катушки… Бескостная голова паяца подкатывается ко мне под ноги; лицо ее до сих пор перемазано кремом. И она все еще улыбается!
С окна доносится щелканье клюва… и скрипучий смех, бросающий меня в дрожь!
— Аррррабелла… Арррабелла… Привет, Джон… Хороший денек, а? Хороший денек, а?
Именно это слышу я каждое утро, и создается впечатление, что меня будит звук человеческого голоса. А днем все начинается заново. Другие слова… обрывки фраз, которые пробивают мою тишину.
Но вот все закончилось. Я больше никогда не услышу этот голос.
Эту последнюю иллюзию человеческого голоса. Этим утром птицы с большими клювами улетели. С наступлением зимы они покинули свое гнездо и направились на юг. В горы. Я последовал за ними, но они остались глухи к моим призывам и моим мольбам.
В это утро я выбежал на поляну в тот момент, когда они вспорхнули.
— О нет, не улетайте!.. Я вас прошу, останьтесь… Не оставляйте меня… Не оставляйте меня одного…
Они исчезли, унося с собой имя Арабеллы, безучастные ко всему, даже к моему одиночеству.
Часть вторая
В этот раз я опять пробуждаюсь от долгого глубокого сна. Бот знает, как я пережил это бегство от времени, секрет которого, как думал, я нашел. Эту идею мне подсказали маленькие лесные млекопитающие, маленькие двухголовки.
Это длится уже… Я не знаю. Я перестал вести календарь. Я потерял чувство времени.
Я заметил, что с наступлением зимы эти животные едят какую-то особую траву, растущую у подножия гигантских грибов. Затем они отыскивают пещеры и подземные гроты и, впадая в спячку, проводят долгие месяцы. Как медведи и черепахи на Земле.
Итак, ко мне пришла эта идея, и я пожевал этой сухой кисловатой травы, совершенно не беспокоясь, содержит ли она какие-нибудь отравляющие вещества. Зачем? Ведь смерть для меня не существует. Я закрылся в своей хижине и впервые впал в состояние полного беспамятства. Это было единственное средство забыть, не думать больше, отречься от жизни. Замена смерти, которая меня забыла.
Постепенно я увеличивал дозу, и время текло вокруг меня песочными часами. И во время моих снов Смерть приходила ко мне на кончике жала ядовитого насекомого, на клыках крысы или с нашествием неизвестных, но вредных вирусов. Откуда я знал все это?
Эфемерная смерть, безусловно, так как инкубатор меня тут же воскрешал, и я все начинал сначала.
Но в этот раз я пережил все… Смерть, время… смерть!
Одевшись, я вижу, что стол, стулья и буфет покрыты толстым слоем пыли. По хижине плавает какой-то странный запах — запах старости и вечности. Ну, живо! Нарвать еще травы, прежде чем воспоминания навалятся на меня, и спать… спать… забыть… забыть… Я встаю, вытираю пыль с зеркала, и в нем отражается какой-то старик.
Какой-то мрачный и угрюмый старик, несмотря на длинную белую бороду и клочковатые волосы, рассыпавшиеся непокорными прядями. Так, значит, я проспал все это время! Сколько же мне сейчас лет? Нет. Не думать… не думать… Трава! Быстрее! Я толкаю дверь, но одна из досок прогнила и падает теперь с глухим стуком.
Ставни единственного окна в плачевном состоянии и, сорванные с одного края, болтаются на втором. Однажды на мою голову обрушится и крыша хижины, изъеденная термитами.
Я хочу бежать, но, — увы! Это невозможно. Мои ноги слишком стары, они слабы, затекли и не гнутся. Я хватаю какую-то палку и, опираясь на нее, выхожу на поляну.
Кладбище тоже довольно сильно состарилось. Машинально я останавливаюсь и смотрю. Все они здесь, все Джоны Кларки. Целая группа Джонов Кларков, которых я собственноручно похоронил здесь, «на моем маленьком кладбище». Джон Кларк номер один…