Над сонным и безлюдным селом разлился густой запах соснового леса. Жара все обездвижила. Исчезли люди. Заснули кошки и собаки. Одни неутомимые оводья и стрижи звенят и носятся в душном золотистом воздухе безмолвного села.

И где эта смерть? Где этот вечный страх будущего? Слава Богу, в голове нет ни одной мысли. Зачем? Ведь сердце само умеет думать. И оно знает: все меняется – к лучшему.

На море нельзя долго смотреть. Вина тому – полоска горизонта. Она абсолютно иррациональна. Море текучее и мягкое. Горы округлые и беспорядочно нагромождены над морем. По горам стоят лохматые сосны. По небу плывут перистые облака. Ни в чем нет правильной геометрии, живое и мертвое – это обузданный хаос. Вольница форм. И только математика, геометрия и философия дают нам жесткие иррациональные линии.

Самые авангардные церкви построены не на современном Западе, самые фантастические формы – у русских церквей классицизма. Куб. На кубе полусфера. На полусфере гайка. На гайке цилиндр. На цилиндре шарик. На шарике Крест. И все это – модель Космоса. Космос правильных форм фантастичен и запределен. Правильные формы мира – это нечто потустороннее.

Современная западная архитектура – это хаос поломанных форм, как зеркало надломленной божественной иерархии. Как взгляд на небо из тюрьмы хаоса, где царит разброд и шатание. Так рыбы видят солнце – в виде зеленой яичницы.

Западная архитектура ломает и соединяет формы в кажущемся абсурде, в то время как настоящий божественный «абсурд» – в иерархической гармонии.

Арифметика сфер – самое простое божественное основание Вселенной, которое мы хоть как-то можем видеть. Божественная алгебра или интегральное исчисление третьего неба нам непонятны в принципе. Геометрия сфер – это основание Престола Бога.

Так и полоса горизонта. Топорщится от ветра синяя чешуя. Месяц встал и падает обратно в волны. Спит чайка на камне у берега. Шумит ветер и треплет головы сосен. В руке мягкий хлеб и груша, каплевидная форма которой – апофеоз текучести. Все – живой джаз. И вдруг – фантастическая линия, до которой нельзя дойти, – горизонт.

Если долго смотреть на него, то такое впечатление, что ангел проколол сердце серебряной иглой. Пришли на сердце внезапный холод и беспричинная тревога.

Ну и ладно. Крутятся над нами аристотелевские хрустальные сферы небес, как вселенские шарниры. Перемалываются галактики, и пропадают в небытии звезды. Что сделаешь? Ничего.

Можно забыть о странной полосе над морем. Не думать о потусторонней арифметике форм храма. Но нет – они манят. С ними неуютно, а без них тоскливо.

Были на море неделю. Нашли такое место, где справа и слева на несколько километров никого нет. Ты и море. Ты и ветер. Ты и месяц.

Каждый вечер раскладывали костры у самой волны. Лежали на теплой гальке и смотрели, как падают звезды. Одни падали с хвостами в полнеба. Другие вспыхивали и умирали сразу. Мы молчим, и молчит небо. И без этого молчания нам никак нельзя.

То же молчание, когда стоишь в храме перед иконостасом. Идет служба, поет хор, и ему отвечает священник. А душа тиха и внимательна, и ей хорошо в этом молчании. В молчании и тихом веянии ветра лучше слышна речь Бога.

И Бог так устроил мир, что, куда ни глянь, везде косвенное упоминание о Нем. Эти горизонты и звезды прокалывают, как игла, пленку, которой покрыт наш видимый мир, и что-то запредельно правильное и красивое струится в этот прокол. То, без чего нам жить нельзя.

– Куесто бас ва але катакомбы ли Присцилла? – спросил я у водителя римского автобуса.

– Си.

Я сел на переднее сиденье.

Больше всего я хотел видеть в Риме Колизей и катакомбы. Есть два места в мире, два магнитных полюса земли – Рим и Соловки. Там пролилось столько крови христиан, что сама земля стала святыней… На Соловках я был и примерно представлял, как можно умереть летней белой ночью на берегу Белого моря. Там небо, море и земля как изнанка жемчужной раковины. Там наступает очарованность голосом неба и мерцанием моря, и ты забываешь прошлую жизнь.

Не знаю, как умирать в Риме. Возможно, на миру и смерть красна. Когда ревет стадион, хорошо «сделать» его и сказать:

– Велик и славен христианский Бог!

И упиться ревом трибун как твоей и Христовой победой.

Я думал, что когда приду в Колизей, то увижу там в центре арены крест, подойду к нему, упаду на землю крестом, поцелую землю и скажу Христу:

– Не умею пролить кровь. Прими слезу вместо крови.

Но оказалось, что арена разрыта, и вместо песчаного поля там руины, уходящие на три этажа в землю. И встать там никак нельзя.

Зато крест есть при входе – большой, деревянный, а на нем прибита медная дощечка с «ласточкиными хвостами». Это римский знак раба-отпущенника.

Толпа напирает. Лечь некуда и неудобно. Я встал на колени. Жена и дочь застеснялись и отошли, и сделали вид, что не со мной пришли. Стою на коленях и пою пасхальное – а спина словно дымится. Думаю, мне в спину дышат и удивляются как варвару.

Напирает толпа, толкаются. Я оборачиваюсь… За мной стоит на коленях человек десять.

Я встал. И они встали и говорят: