– У меня еще есть несколько старинных образцов, капсюльных: «мариетта», «ноэль», «рейнгард», маленький «дерринджер» – весьма хороший, кстати, небольшой пистолет…

Миллерс явно обрадовался тому, что Иван Иванович отвлек его от скучных и надоедных дел и тронул тему столь любопытную.

– Поверите ли, господин Рязанов, на прошлой только неделе знакомый привез замечательную винтовку – «генри», с подствольным магазином и продольно-скользящим рычажным затвором, и барабанное ружье «пиппер-наган» – его делают бельгийцы специально для Мексики, довольно трудно было найти. Изрядные деньги пришлось отдать, а не жалко, право слово, не жалко! Вам, конечно, не понять, вы, я заметил, к оружию подходите исключительно с практической точки зрения…

Бенедикт Карлович разговаривал об орудиях убийства так, как заядлый энтомолог говорит о жуках и бабочках, как садовник – о каком-нибудь особенно удачном вьюнке, как опытный ловелас – о женщинах. Втайне Рязанов тут же возмечтал как-нибудь навестить Миллерса и посмотреть его коллекцию, хотя в самом деле относился к оружию довольно прохладно. Однако Бенедикту Карловичу это, вероятно, будет приятно.

– Что же господин Достоевский? – спросил тем временем Миллерс.

Иван Иванович рассказал о своем ночном визите, стараясь ничего не забыть и не перепутать, а странные слова, сказанные писателем в момент помешательства, привел полностью. Надворный советник внимательно выслушал, попросил повторить еще раз насчет «пагубных устремлений» и «морей крови», покачал головою, ничего, впрочем, не сказав более.

– Что мне делать дальше, Бенедикт Карлович?

– Ехать, ехать прочь отсюда. А ехать вам, господин Рязанов, придется к Миклашевским, старинным вашим знакомым, – неожиданно заключил Миллерс. – Удивлены?

– Был бы рад, если бы все задания оказались такими приятными, – отвечал Иван Иванович. – Боюсь только, у меня могут случиться проблемы с фигурою: у Миклашевских, по слухам, до сих пор принято избыточно потчевать гостей.

– Вот и замечательно, – сказал Миллерс, который, кажется, уже не слушал Рязанова. – Полагаю, места для вас знакомые и вы сами разберетесь, что и как. Я же попросил бы вас вот на что обратить внимание.

И Миллерс, придвинувшись ближе к Ивану Ивановичу, начал тайные речи, и шепот его был едва различим за шипением угольных ламп.

– …Да перед отъездом отдохните, наполнитесь культурою, сходите пару раз в оперу, послушайте «Вильгельма Телля» Россини и «Юдифь» Серова, – посоветовал Миллерс. – Едете в глушь, соскучитесь, задичаете.

– В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! – процитировал Рязанов и улыбнулся. – Всенепременно отдохну и откушаю!

А отдохнуть Ивану Ивановичу нисколько не повредило бы, ибо уже самый первый месяц года наступившего вызвал в нем чрезвычайное напряжение. Его угораздило по некоему стечению обстоятельств – а правильнее сказать, по делам, не имеющим отношения к описываемой истории, – угодить в Саперный переулок в тот самый момент, когда типография «Народной воли» была накрыта полицией и там началась настоящая битва, в которой поневоле пришлось принять участие и Рязанову. Официально было представлено, будто полиция и сама не знала, что именно найдет она в доме нумер десять по Саперному переулку, а произошедшее явилось для всех случайностью. Однако Иван Иванович в эту побасенку не верил, полагая, что собственную безалаберность и глупость полицейские чины пытаются неуклюже замаскировать под досадную неожиданность, к которой оказались не готовы. Уж коли велено было бы самому Ивану Ивановичу, он сделал бы совсем не так и ни в коем случае не принялся бы ломиться в двери квартиры господина Лысенко в два часа ночи, как это сделали полицейский пристав с двумя околоточными и двумя городовыми. То же и со старым фокусом о срочной телеграмме – с этой вестью дурак пристав послал к Лысенко дворника, да только находившиеся в квартире увидали полицию прежде, чем дворник стал стучаться в двери, и тут же начали стрелять.

Иван Иванович оказался подле дома на Саперном совсем по иному случаю и теперь выступал в роли вынужденного наблюдателя.

Перепуганный пристав послал за подкреплением, а дотоле вместе с оставшимися полицейскими заблокировал оба выхода, парадный и черный. Понятно, что очутившиеся в ловушке обитатели квартиры Лысенко немедля занялись тем, чем занялся бы на их месте любой другой здравомыслящий заговорщик: принялись уничтожать все имевшиеся бумаги и документы, которые никак нельзя было допустить в руки полиции. Когда же подкрепление наконец прибыло, вновь затеялась самая беспорядочная пальба. Жандармы, значительное число городовых и для чего-то целая толпа дворников стали ломиться внутрь, так что происходящее живо напомнило Ивану Ивановичу описанную у Рабле атаку славного брата Жана и храбрых поваров Пантагрюэля на разъяренных Колбас, устроивших Пантагрюэлю засаду на острове Диком. Если бы городовые и дворники вскричали разом, подобно поварам: «Навузардан! Навузардан! Навузардан!» – Иван Иванович, право слово, не удивился бы.

Впрочем, быть сторонним наблюдателем Рязанову пришлось недолго: один мордатый и бородатый дворник с начищенной бляхою в темноте сунулся в проулок и налетел прямо на Ивана Ивановича и заорал с перепугу:

– Братцы! Да он здеся!

Иван Иванович без лишнего раздумья заехал дворнику в морду, но кто-то услыхал его вопли, и по переулку гулко затопали каблуки. Вероятно, одинокий противник показался многим из атакующих куда привлекательнее засевшего в неприступной квартире отряда.

Чертыхаясь, Иван Иванович бросился к ближней поленнице и вскарабкался на нее, перепрыгнув затем на крышу флигеля. Внизу истошно залаяла собака, кто-то выстрелил – на сей раз уже точно в сторону Рязанова. Оскальзываясь в снегу, устилавшем крышу, Иван Иванович побежал прочь; наугад спрыгнул вниз, помолясь, чтоб не угодить на какие железки или ящики; а следом уже лезли на крышу, подсаживая друг друга и азартно крича. Разумеется, можно было остановиться и представиться, но ведь могли сначала побить – прежде всякого слушания. Попасть же под пулю не в меру усердного дурака-городового Рязанов и вовсе не искал.

Таким образом, он счастливо ретировался с места сражения.

Об эту пору у находящихся в квартире Лысенко закончились патроны; тут-то и пригодились дворники с топорами – они выломали двери, после чего в квартире началось вполне приличествующее составу нападавших избиение.

Само собой, не застал и не увидел Иван Иванович на Саперном появления градоначальника, прокурора, а также доктора; лишь после того, как означенные персоны посетили место сражений, связанных «нигилистов» отправили в крепость. Устроенная пальба перебудила едва ли не половину Санкт-Петербурга; таким образом соратники арестованных узнали о случившемся в типографии, и понятно, что в ее окрестностях так никого больше и не выловили.

Происшествие в Саперном, закончившееся для Ивана Ивановича вполне благополучно, тем не менее не прошло для него даром. Была в нем странная история, кою Рязанов вспоминал часто, не находя ей никакого объяснения.

В момент героической жандармско-дворницкой атаки из чердачного окна высочил и побежал прочь по крыше некий человек. Ему несколько раз стреляли в спину, и Иван Иванович отчетливо видел, как рвется от пуль ткань короткой тужурки на спине, но человек продолжал бежать как ни в чем не бывало, а после ловко спрыгнул вниз – прямо на мостовую, с высоты в четыре человеческих роста…