Что плохо в старинных квартирах, так это высокие потолки. Лампочку вкрутить – проблема жуткая, нужно выстраивать целую пирамиду из столов и стульев.

Батя все собирался купить стремянку, но так и не купил, поэтому я вначале приволок кухонный стол, потом поставил на него табурет и с показательным кряхтеньем (хотя меня мог слышать только наш кот Захар) взгромоздился на верхотуру. Оно легче – когда делаешь что-то, чего делать совсем не хочется, надо себя немного пожалеть, тогда работа нормально покатит.

Антресоль и в самом деле просела, свисала, как беременное пузо. Батя додумался тоже – совать туда фотоувеличитель, который был сделан году в пятидесятом и весил почище стиральной машинки. Вот кстати: говорил, посмотри там хлам ненужный. На кой черт нам этот увеличитель, когда на каждом шагу фотосалоны, да и снимает батя все равно «мыльницей» «Кэнон», а старый «Зенит» позабыл где и лежит.

Эх… Как же тут все культурно разобрать? Коричневые доски под облетевшей масляной краской буквально крошились, стоило хорошенько потыкать их пальцем.

Я повозмущался – опять же для кота – и решил попробовать для начала разгрузить антресоль, а потом или пристроить на место старые доски, или, если они совсем уж хилые, заменить их на пару свежих. Особенных плотницких талантов я не имел, но батя научил меня «минимальному курсу хозяйственного мужика», основанному на простом правиле: абы хорошо держалось, а красота – не главное.

С краю лежали стопки старых журналов: «Юность», «Наука и жизнь», «Знание – сила», «Коммунист», «Студенческий меридиан». Зачем отец берег эту макулатуру, я представлял с трудом. В «Науке и жизни» еще попадались занятные заметки, а остальное-Под стопками обнаружились во множестве дохлые сушеные тараканы. Звери эти в нашей квартире жили набегами, словно монголо-татары: год их нету, потом несколько месяцев шмыгают по всем стенам, потом опять сгинут. Тут у них было кладбище, не иначе: сотни трупов. Говорил же я, что на антресолях трупы удобно прятать, – тараканы это тоже осознали и приняли к сведению.

– Хочешь таракана сушеного? – спросил я у Захара. Тот сидел на телефонной полочке и внимательно смотрел, что я вытворяю. – Кальмаров любишь из пакетика, оглоед?! Почти то же самое, – сказал я. – Могу посолить по вкусу.

Кот не реагировал, таращился, потом принялся отчаянно чесать задней лапой под подбородком.

За журналами показались картонные коробки, перевязанные резинками и лентами. Одна, из-под тульского электрического самовара, содержала в себе елочные игрушки, и я с превеликой осторожностью перенес ее на пол. В остальных могло оказаться что угодно: пустые банки, одежда, ботинки, остатки кафельной плитки, сломанные будильники и радиоприемники…

Я снял еще две коробки с какой-то древней обувью, а когда потянулся за третьей, произошла катастрофа. Табурет поехал по скользкому пластику стола, я поехал вместе с табуретом и с перепугу ухватился за край антресолей. Старые доски треснули, я на мгновение завис в воздухе, словно мультипликационный герой, обнаруживший, что в погоне за обидчиком выскочил за край пропасти, – по крайней мере, именно так мне показалось, – и с криком грохнулся на пол. На меня посыпались всякая мелкая рухлядь, пыль и мусор.

Захар испуганно дрызнул прочь, пробуксовав лапами по линолеуму, и теперь испуганно выглядывал из кухни. Я тихо лежал на полу и боялся, что попробую сейчас пошевелить ногой или рукой, а у меня не получится, потому что позвоночник сломан. Буду тогда, парализованный, лежать, как киноактер Кристофер Рив, бывший Супермен. Он хоть с лошади упал, а я…

Ничего не болело, только в носу першило от пыли. Собравшись с силами, я осторожно попытался сесть. Получилось. Не выйдет из меня Супермена.

– Зараза, – сказал я беззлобно коту.

Кот, конечно, не был ни в чем виноват, но он бы небось извернулся и встал на все четыре, а я позорно грохнулся.

Вокруг валялись рассыпавшиеся журналы, ботинки, какие-то свернутые в рулоны половички и пожелтевшие обои. Рядом с правой ногой я увидел пассатижи, которые батя безуспешно искал с месяц назад. А возле них лежала прямоугольная жестяная коробка, довольно большая, с облупившейся краской, но надпись читалась явственно: «Шоколадъ „Эйнемъ"».

Это еще что за штука?

Поднявшись, я взял коробку и, скользя по разлетевшимся повсюду журналам, прошел в свою комнату, пытаясь по пути открыть крышку. Она то ли приржавела, то ли была приклеена или припаяна, так что пришлось хорошенько подковырнуть ее моим швейцарским ножом. Ну, не швейцарским, а китайским, закошенным под швейцарский. Такой, с золотистым крестиком, вделанным в красную пластмассу рукоятки. Шестьдесят рублей в хозяйственном.

Крышка с тугим скрипом поддалась, и я увидел то, чего не ожидал увидеть никак.