— Тебе хорошо, дорогая дочь?

— Да, мне очень хорошо, это замечательно, сразу все понятно.

Поланитцер лежит на диване. Она все еще в меховой шубе, но шуба помята и всклокочена, как и прическа. Юбка расстегнута, блузка тоже, торс обнажен. Золотые украшения разбросаны по полу.

Мне вполне понятна чувственная природа мисс Поланитцер — в этом полураздетом виде она и впрямь крайне соблазнительна. Но я избегаю любого контакта с еврейками.

— Тебе нравится вот так, моя милая ученица?

— Сильнее, умоляю. Еще сильнее, пожалуйста! — Ханна произносит эти слова тихо, умоляюще. А затем настойчивее: — Еще! Сильнее! Я сказала, сильнее, быстрее! — И наконец командует: — Вошла и вышла! Сильнее и быстрее, старая блядь!

— Можно поцеловать тебя там, откуда берутся маленькие жиды? — искусительно шутит Анита. Ее свободная рука обвивает плечо мисс Поланитцер, щедро предоставляя той возможность облизать свои пальцы.

— О да, пожалуйста! — Мисс Поланитцер безудержно смеется. Анита принимается гладить обильную плоть, но тут ее объект трясет стриженой головой и вопрошает: — Госпожа, а можно мы вместе помучаем одного из твоих сыновей-рабов?

— Какого, дочь моя? Немца или еврея?

— Ой, пожалуйста, еврея! Да-да-да, еврея!

Интересно, какого раба-еврея выберет Госпожа Анита для развлечения молодой дамы? Найти таких рабов нынче все труднее. И почетные израэлиты, и настоящие импортные израильтяне лишены качеств, обязательных для хороших слуг. Последние слишком агрессивны и наглы. А первые? Под напускным смирением у них все равно кроется уверенность в собственном превосходстве.

И в нашем Заведении, разумеется, собственных еврейских рабов нет. Возможно ли, что Госпожа Анита говорит обо мне?

Но ведь я не еврей — это видно любому. Капо Альдо — итальянец, Ганс и Фриц — немцы, ни один не принадлежит к еврейскому племени. Однако и я не принадлежу. Это совершенно ясно. Я не еврей. О ком же она думает?

— Бобби, дорогой… — слышу я голос Госпожи Аниты.

Я дрожу — и не потому, что боюсь истязаний: для меня они всегда заканчиваются приятно. Но если Госпожа Анита решит объявить меня евреем — ну, мне тогда придется стать евреем, хоть я и не еврей. Судьба моя будет решена.

Анита показывает на шкаф и приказывает:

— Бобби, пожалуйста, достань то, что в шкафу, и поставь рядом с настольной лампой. Затем поправь лампу, чтобы нам было хорошо видно.

Как выясняется, это гораздо проще сказать, чем сделать.

Я открываю шкаф. Внутри кромешная темнота. Я шарю руками и понимаю, что почти весь шкаф занят каким-то большим объектом. Пальцы мне царапает грубая ткань. Я ощупываю снизу вверх — проверяю, что же мне придется поднимать.

Туфли. Нет, деревянные башмаки. Потом грубые штаны. Я касаюсь руки — или чего-то похожего, и оно холодное, как лед. В другой руке железный предмет. Кажется… ложка. Куртка из той же грубой ткани. Это роба. Талия перепоясана веревкой.

Я ощупываю фигуру ладонями{96} — под одеждой она как будто пустая. Истощенная. И пахнет странно, но не то чтобы отвратительно. С такой вонью можно Как-то жить.

Мои пальцы нащупывают шею и лицо. На горле и впалых щеках кожа свисает складками. Они покрыты неопрятными кустами неровной щетины. Я сдираю с фигуры шапку и щупаю волосы — короткая стрижка, по уставу, с аккуратной бороздой, выбритой по центру.

Я успеваю надеть шапку обратно, и тут фигура начинает дрожать и отступает в темноту шкафа. Я тоже дрожу — мне очень страшно. Фигура, кажется, сделана из какого-то податливого материала — трясется, но не падает. Может, прикреплена к полу.

Очень осторожно я обнимаю ее за талию и прижимаю к себе — фигура в ответ так сотрясается, что я рискую ее уронить. Выпятив живот, пытаюсь ее поднять. Но она ускользает из моих объятий, выворачивается…

Крупный человек, очень тяжелый, хотя от него остались лишь кожа да кости.

— Пожалуйста, прошу вас, дайте мне достать вас из шкафа, — говорю я. Он раскачивается и трется об меня. Кровь у меня закипает, и я умоляю: — Пожалуйста, вы ведь здесь уже давно, без свежего воздуха… Прошу вас, сэр, сделайте, как говорит Анита!

Человек отвечает тихо и тягуче:

— Нет… оставьте меня в покое.

Мне страшно. Если я не смогу достать его из шкафа, женщины вместо него захотят меня.

Тут он скрежещет:

— Хватит! Прекратите эти игры! Я больше не хочу играть.

— Но они хотят еврейского раба. Подумаешь! Вы ведь уже привыкли.

Я тяну его за ноги — чугун чугуном. Я наклоняюсь и пытаюсь взвалить его на спину. Он не сдвигается. Я не понимаю, что со мной, но мои жизненные соки бурлят и выплескиваются. Тут я впервые замечаю его пенис. Он стоит и тверд, как сталь.