Никогда не думала, что когда-нибудь буду прикрываться именем своего отца. Гордо его выпячивать и радоваться этому родству. Но сейчас именно так все и происходило.

Вот только взгляды, обращенные на меня хранительницей и ее супругом, нисколько не изменились. Ни шока, ни отвращения. Надежда.

Именно она испугала меня больше всего.

— Знаете, что? — широко улыбнулась я, да так, что губы заболели. — Было очень приятно с вами познакомиться, но я думаю, мне лучше уйти. Прямо сейчас.

И опять попятилась в сторону двери.

— София.

Это Элгар.

Мужчина сделал шаг ко мне, и я быстро замотала головой из стороны в сторону, выставляя руки вперед, словно хотела отгородиться.

— Нет, — прошептала едва слышно и взмолилась. — Не заставляй меня это делать! Я не хочу!

Он снова рядом. Обнимает. Нет, стискивает в объятьях, так сильно, что я не могла не то, что вырваться, даже дышать было сложно. Держал, целуя куда-то в висок и бормотал едва слышно, только для меня:

— Я могу отпустить тебя, София. Могу дать уйти. Даже провожу и никогда не позволю Микелле встретиться с тобой. Я могу это сделать. Но неужели ты сама не хочешь знать правду?

Как же мне хотелось сказать: «Не хочу! Не надо! Уведи отсюда! Спрячь от всех! Я слишком много узнала за эти дни. Слишком много для меня одной».

Но в его руках снова становится легко и спокойно. Паника отступила, схлынула, оставив после себя лишь отчаянье, и я снова могла мыслить здраво.

Под моими ладонями ровно и размеренно билось его сердце. И мое, успокаиваясь, подстраивалось под этот ритм.

— Я выслушаю, — прошептала глухо, продолжая прятать лицо у него на груди. — Просто выслушаю. Не просите меня о большем.

Через две минуты мы устроились в мягкой зоне. Чета Диррен расположилась на диване. Дрейг чуть приобнимал жену за плечи, успокаивая и даря поддержку. А та не отрываясь смотрела на меня с такой тоской, что мне пришлось спрятаться за Элгара, который сел на подлокотник кресла, где заняла свое место я.

Слуга бионик принес прохладительные напитки и высокие стаканы, все на журнальном столике перед нами. Я пить отказалась. Сгорбившись и опустив плечи, сидела, сжимая и разжимая руки, изучая собственные ногти.

— У меня была самая обычная семья. Мама, папа, две младшие сестры и брат, — начала хранительница срывающимся голосом. — Тринадцать лет своей жизни я была счастлива и даже не подозревала, что вхожу в группу риска и могу быть тайрифи. Я училась в школе, влюблялась в мальчишек, играла с подругами, делилась секретами. А потом в тринадцать лет открылся дар. Я очень хорошо помню этот день. Отец сделал всего один звонок и буквально через полчаса за мной приехала машина. Я не взяла с собой ни вещи, ни какие-то памятные сувениры. Ничего. Папа сказал, что это ненадолго, а мама просто молчала. Она даже не смотрела на меня, словно я ее чем-то обидела. В тот день я уезжала из дома в полной уверенности, что скоро вернусь назад. Понятия не имею, где находилось то здание. Внутри это была как больница, только без окон. Стерильные помещения, личная совсем крохотная палата, узкая койка, своя собственная душевая. Нас таких было тридцать человек. От двенадцати до семнадцати лет. И все одаренные. Мне тут же объяснили, что уехать я не смогу еще очень и очень долго. Так началась моя жизнь.

Она замерла, переводя дыхание, ее супруг тут же напрягся с такой тревогой смотря на любимую, что у меня не было ни капли сомнения в его чувствах, и продолжила более уверенно:

— Шли дни, недели, месяцы. Я не знала, какое сегодня число, месяц и даже год. Это потом уже начала делать метки, чтобы хоть как-то ориентироваться во времени. Да и другие помогали. У нас был один календарь на всех, и новички дополняли нашу картину. Ты не подумай, нас не мучали, не пытали, не издевались. Скорее наоборот. Да, были ежедневные процедуры, анализы, пару раз в неделю у нас брали кровь, но это воспринималось как должное. Никто толком не знал, что дает нам этот дар, потому что изменений не было. Просто дети, которых оторвали от

дома.

Все изменилось в день моего семнадцатилетия. Я точно запомнила эту дату. Помню, как всю ночь проплакала, вспоминая семью, сестер и брата, родителей, которых не видела почти четыре года. А утром за мной пришли. На этот раз они погрузили в сон, так что я не могла сказать, какую процедуру проводили. А когда очнулась, оказалось, что меня перевели в другой блок и другую палату, из которой запретили выходить.

Первые дни я даже встать не могла. Просто лежала и смотрела в потолок, не понимая, что со мной сделали. Я ничего не чувствовала кроме легкой усталости. Потом разрешили двигаться и все время отслеживали состояние. Эта гиперопека даже начала раздражать. На исходе второй недели началась тошнота. Я совершенно не могла ничего есть, постоянная рвота, с утра до самого вечера, усталость, апатия. Снова анализы и удовлетворенный взгляд молчаливых врачей.

Следующие два месяца были жуткими. Постоянные капельницы, рвота, головокружение. Мне казалось, что я умираю и жить осталось совсем недолго. Но потом все резко изменилось, появился аппетит и настроение резко пошло в гору. И меня снова перевели… к таким же беременным.

— Вас было много? — вырвалось у меня невольно.

Рассказ хранительницы так зацепил, что я перестала прятаться за дрейгом, пристально смотря на нее.

— Пять. Я встретила там свою подругу, которая пропала пятью месяцами ранее. Она уже ходила с огромным животом, — отозвалась Микелла. — Она то и сообщила мне о беременности. Сначала это был шок, ужас, паника. А потом радость. Я так полюбила своего ребенка, так обрадовалась его существованию. Я ведь уже больше не была одна. Я разговаривала с животом, рассказывала сказки, пела песни, придумывала имена. Верила, что все будет хорошо. Подруга уже успела родить чудесную девочку, которую назвала Дэни. Их сразу перевели в новый бокс, но мы успели попрощаться. Поэтому я нисколько не сомневалась, что у меня будет так же.