Чтобы скоротать до двенадцати часов время, брожу по улицам, останавливаюсь перед скудно оформленными витринами и глазею. Правда, чуть позже, благодаря нэпу, витрины повеселели, приукрасились и волшебно засверкали. Я тогда глотала слюнки, глядя на соблазнительные пирожные и конфеты, которые лежали за стеклом. Денег на покупку сладостей у меня не было, хотя пирожные, скажем, стоили всего шесть-десять копеек. Лишь после того как мама стала мне давать деньги на завтрак, я начала экономить и копить на покупку вкусненького. Но все это было потом, а пока в первом классе, в самом начале 20-х годов, я созерцала скучные витрины, только бы оттянуть время возвращения домой. Но, как говорится, не все коту масленица: кто-то меня засек на этих прогулках в часы занятий и донес маме. Добрая моя мама, обычно многое мне прощавшая, на этот раз вышла из себя и решила примерно меня наказать. Брат, к тому времени уже живший с нами в Москве, снял поясной ремень и больно меня отстегал. Урок запомнился на всю жизнь, и я стала учиться. Училась долго, но не слишком уж старательно.

В Студенке, когда мне еще не было шести лет, я походила немного в сельскую школу, но оказалась слишком мала, чтобы что-нибудь воспринять и, главное, усидеть на месте. Зато до того, как сесть за парту, я самоучкой научилась бегло читать. В те незапамятные времена никаких отвлекающих и развлекающих вещей вроде телевизора, компьютера, компьютерных игр – да что там! – даже и радио-то еще не было. (Сегодня трудно в это поверить.) Имелись лишь книги с иллюстрациями, которые детям не терпелось почитать. Словом, был стимул для овладения грамотой.

Память с детства у меня была хорошая. И стоило пробежать глазами текст, как я могла его пересказать почти наизусть. С арифметикой дело обстояло хуже. Пока проходили азы – четыре действия и таблицу умножения – все шло еще ничего. Но как только добрались до процентов и задачек, где вода из трубы куда-то выливается и вливается, а поезда куда-то отправляются и где-то встречаются, тут уж я стала проливать горькие слезы. Ум мой явно не приспособлен даже к простейшему математическому мышлению: позже в средней школе я плутала в алгебраических дебрях, теряла А, В или С, путала плюсы и минусы и в итоге получала неправильный ответ. В геометрии, где требовалось логическое построение при доказательстве теорем, дело шло получше.

В первом классе нам выдали учебники, составленные по так называемому комплексному принципу. В книге для чтения материал был сгруппирован по разделам: «Времена года», «Труд» и так далее. А так как страна испытывала бумажный голод, то учебные пособия печатались на тонкой оберточной бумаге, причем разноцветной. Мне нравилось такое разноцветье, хотя на синих, лиловых, розовых страницах буквы не всегда были ясно видны. Во времена нэпа в такую бумагу в булочных заворачивали хлеб и пирожные. Канцелярские принадлежности: тетради с промокашками, ручки и карандаши производства концессионных фабрик Хаммера (или Гаммера, как тогда говорили), ластики, чернильницы-непроливашки и перья с магическим номером «89» – каллиграфической мечтой школяра – покупались через школьные кооперативы (тогда в стране повсюду внедрялись различные кооперативные формы). Школьники сами управляли кооперативом. Во втором, кажется, классе путем голосования я стала председателем кооператива в нашей школе. Форму, в которую облекался наш кооператив, я уже не помню. Знаю только, что кооперативной деятельностью мы занимались под руководством одного нашего молодого учителя. Ездили с ним вместе на склад за школьными принадлежностями, а затем не то продавали их, не то распределяли среди учащихся. Скорее все-таки продавали.

Кстати, о гаммеровских карандашах. Благодаря им мне запомнилось имя этого предприимчивого американца Арманда Хаммера, который в самом начале нэпа примчался в Советскую Россию, встретился с Лениным и получил исключительные концессионные права на разработку асбестовых рудников и полное доверие Советского правительства. Ленин подарил американцу свою фотографию с дружеской надписью: «Товарищу Хаммеру». А в выданной ему официальной бумаге предписывалось всем должностным лицам Советской России «оказывать товарищу Хаммеру всяческую помощь и содействие». Благодаря этому Хаммер развернул широкую посредническую деятельность.

Он помогал привлекать в Советскую Россию западные инвестиции. В частности, на деньги компании Форд началось строительство автомобильного завода в Москве – будущего «Москвича». Не забывал и о своем личном бизнесе – организовал производство асбеста и строительство огромной карандашной фабрики, первой в СССР, продукция которой продавалась по всему миру. Шестьдесят лет спустя имя Арманда Хаммера снова оказалось у меня на слуху – уже в Китае, открывавшем свои двери иностранным инвесторам. Я с изумлением прочитала в китайских газетах о том, что «состоялась дружеская встреча тов. Дэн Сяопина с американским предпринимателем Хаммером». Неужели тот самый? Неужели еще жив? Оказалось, жив, и тот самый. Имея острый нюх и накопленный во времена нэпа опыт сотрудничества с коммунистами, Хаммер раньше других учуял возможности, открывающиеся в Китае. Магическую роль, несомненно, сыграла и разрекламированная им встреча с Лениным. Хаммер и в Китае получил что хотел: право на создание предприятия по добыче угля в провинции Шаньси. Чуть позже в Пекине прошла художественная выставка, на которой была представлена богатая коллекция Хаммера. Как выяснилось, это были в основном картины из Эрмитажа и других фондов, купленные по дешевке в нэповской России.

Вернемся в те далекие времена. Тогда общественная жизнь в нашей начальной школе била ключом. Выпускали стенгазету и рукописный альманах наших собственных сочинений. Я была активным «общественным деятелем». Состояла членом редколлегии стенгазеты. Перед праздниками 7 Ноября и 1 Мая мы допоздна засиживались за ее оформлением – резали, клеили, красили. И были очень горды, когда плод нашего кропотливого совместного труда вывешивали на всеобщее обозрение. В четвертом классе меня избрали даже председателем учкома (ученического комитета), и я смело, без малейшего смущения открывала и закрывала общие школьные собрания, проводила заседания учкома.

В школе у нас работали всякие кружки – физкультурный, драматический, хоровой. Самодеятельность была хорошо поставлена. Мы выступали с инсценировками, приурочивая их к праздникам.

Ставили, скажем, ко Дню Парижской коммуны что-то революционное. Один раз, хорошо помню, я играла роль Гавроша: на мне были сапоги и мальчиковая одежда – короткие штанишки и яркая рубашонка. И вообще я со своей короткой стрижкой смахивала на мальчика. Зимой я носила шапку из серого заячьего меха с длинными свисающими до пояса ушами, – подарок одного из наших земляков. Шапка, наверное, была мужская, потому что мальчишки на улице ко мне приставали, окликая: «Эй, оголец! Померяемся силами!» Но куда уж мне, худышке, было тягаться с ними, и я в свою защиту лишь пищала: «Я не мальчик. Я девочка!» Смерив меня презрительным взглядом с головы до ног, озорники оставляли меня в покое, а я, ускоряя шаг, переходила на бег. Голова у меня была вся в мелких крутых завитках, разумеется, природных, как у Пушкина. Меня так и прозвали Пушкиным за мою кучерявость. Поэтому – а может, и из-за отсутствия более подходящих «артистов» – давали играть мальчиковые роли. Так, например, я играла важную роль в инсценировке сказки Аксакова «Аленький цветочек» – роль Медведя, снова принявшего образ прекрасного принца.