Напротив меня за столом сидел Рэй Уильямс и сочувственно кивал. Светлый блондин, он был очень красивый, превосходно одетый и невероятно молодой. Настолько молодой, что, как выяснилось, подписывать контракты с кем бы то ни было не имел права. Все решало его начальство. И, возможно, решило бы в мою пользу, если б я не выбрал для прослушивания песню Джима Ривза He’ll Have To Go. Логика у меня была такая: должно быть, все будут петь что-то типа My Girl или нечто из арсенала лейбла «Мотаун», а я пойду другим путем и выделюсь из толпы. К тому же мне действительно нравилась He’ll Have To Go, и, исполняя ее, я чувствовал себя уверенно: в пабе в «Нортвуд Хиллз» ее всегда принимали на ура. Если бы я хорошенько подумал, то понял: люди, которые стараются сделать свой лейбл прогрессивным и с акцентом на рок, ожидают от претендентов большего. «Либерти» подписали контракт с The Bonzo Dog Doo Dah Band [62] , The Groundhogs [63] и The Idle Race, психоделической командой с фронтменом Джеффом Линном, который позже основал группу Electric Light Orchestra [64] . Джим Ривз пиннеровского разлива их не заинтересовал.

С другой стороны, возможно, я поступил правильно. Ведь если бы я тогда успешно прошел прослушивание, Рэй, скорее всего, не дал бы мне конверт со стихами Берни. И тогда вообще не знаю, что было бы дальше, хотя я очень много думал на эту тему. Мне совершенно ясно, что это был судьбоносный поворот в моей жизни. В кабинете у Рэя царил чудовищный беспорядок. Повсюду громоздились стопки катушек с пленками, груды конвертов – Рэй занимался не только всеми перспективными музыкантами и текстовиками Британии, но и каждым графоманом, который, как и я, прочитал рекламное объявление «Либерти» о поиске талантов. Мой конверт он как будто случайно вытянул из вороха других, просто чтобы одарить чем-то напоследок, чтобы я не чувствовал себя окончательно проигравшим, – по-моему, конверт этот он даже не распечатывал, ни при мне, ни до моего прихода. Тем не менее его содержимое предопределило мою судьбу и все, что произошло со мной дальше. Начнешь думать о таком совпадении, и голова идет кругом.

Кто знает? Наверное, я встретил бы другого текстовика, или стал бы участником какой-нибудь группы, или прокладывал бы путь в музыкальной индустрии в одиночку. Но мои жизнь и карьера были бы другими, и, скорее всего, не такими замечательными. Вряд ли кто станет возражать, что в итоге все сложилось наилучшим образом. Иначе вы бы попросту не читали эту книгу.

Лейбл «Либерти Рекордз» не заинтересовался нашими первыми с Берни песнями, и Рэй предложил нам сотрудничество со своей нотоиздательской компанией. Платили там, только если песни продавались, но тогда это было не так уж и важно для нас. Главное, Рэй верил в меня. Он даже пытался свести меня с другими текстовиками, но без толку: с ними не получалось так, как с Берни. Были попытки заставить нас с Берни работать вместе – то есть писать одновременно, сидя в одной комнате, но, опять же, я так не мог. Мне важно было иметь перед собой написанный на бумаге текст, и только тогда в голове рождалась музыка. Нужен был этот вдохновляющий импульс или скорее волшебство: я читал строки, написанные Берни, и сразу накатывало желание писать музыку. Впервые это произошло, когда я открыл конверт в метро по дороге домой от Бейкер-стрит. И с тех пор так случалось всегда.

Нас словно прорвало: мы сочиняли песни одну за другой. Они были лучше, чем все, что я писал раньше, хотя человеку стороннему это мало о чем говорит. На самом деле, лишь некоторые из них были лучше, потому что мы писали песни двух видов. Первые – коммерческие, их мы предполагали продать, скажем, Силле Блэк [65] или Энгельберту Хампердинку: длинные слезливые баллады и развеселая бабблгам-попса [66] . Ужас! Иногда меня прямо передергивало при мысли, что наше творчество ничем не отличается от ненавистной Let the Heartaches Begin – но как иначе команде, состоящей из поэта-песенника и композитора на вольных хлебах, заработать денег? Яркие поп-звезды и любимцы массовой публики были нашей главной рыночной целью. Другой вопрос, что мы все время промахивались. Единственным более-менее знаменитым покупателем, которому нам удалось продать песню, стал актер Эдвард Вудворд – время от времени он выступал в роли эстрадного певца. Его альбом назывался «Человек в одиночестве», и это название, увы, предопределило его судьбу у зрителей.

Но у нас были песни и другого рода – те, что мы действительно хотели писать, навеянные творчеством «Битлз», The Moody Blues [67] , Кэта Стивенса [68] , Леонарда Коэна; теми записями, что мы покупали в «Мьюзикленд» – магазине в Сохо, куда мы с Берни захаживали так часто, что консультанты порой просили меня постоять за стойкой, пока они сбегают пообедать.

Приближался конец психоделической эры, и мы сочиняли много песен об одуванчиках и плюшевых мишках. На самом деле мы как бы примеряли на себя чужие стили, и ни один не подходил нам идеально. Но этот процесс поиска собственного голоса был очень важен и приносил много радости. Все было в радость тогда. Берни переехал в Лондон, и наша дружба становилась все крепче. Мы отлично ладили, он казался мне братом, которого у меня никогда не было; и это ощущение усиливалось, когда мы спали на двухъярусной кровати в моей комнате в Фроум Корт.

Целыми днями мы сочиняли песни – Берни стучал на машинке в спальне, приносил тексты в гостиную, где я сидел за пианино, потом бежал назад в спальню, а я начинал подбирать к словам музыку. Мы не могли сочинять в одной комнате, но все свободное от работы время проводили вместе – в музыкальных магазинах, в кинотеатрах. По вечерам ходили на концерты или просто зависали в музыкальных клубах; смотрели, как Гарри Харт прихлебывает джин из своей чаши и болтает с юными перспективными дарованиями. Помню, туда часто захаживал забавный маленький парень, который – в духе «цветочного» настроения эпохи – поменял имя на Ганс Христиан Андерсен. Сказочно-неземная аура псевдонима несколько меркла, когда он открывал рот и начинал говорить с сильным ланкаширским акцентом. В конце концов он вернул настоящее имя, а позже стал фронтменом группы Yes [69] .

Оба типа наших песен мы записывали в крошечной четырехдорожечной студии, которая располагалась на Нью Оксфорд Стрит в «Дик Джеймс Мьюзик» (DJM) – компании, которая управляла делами нотоиздательской фирмы Рэя. Позже эта крошечная студия стала очень знаменитой, потому что именно в ней втайне от всех работали The Troggs [70] . Каждые одиннадцать минут, отведенные на запись трека, они орали и ругались: «Почему у тебя все через долбаную задницу?» или «Хренов ударник – пошел он к черту!» – и все эти матюки позже оказались на печально известной Troggs Tape [71] . В штате студии аранжировщиком и музыкантом работал Калеб Куэй, гитарист и мультиинструменталист, у него постоянно болели суставы кистей рук. Калеб уже тогда был очень знаменит, о чем не давал нам забывать, – половину времени тратил на то, чтобы упрекать нас с Берни в недостатке крутости: и это мы не так сказали, и то не так сделали, и одеты не так, как надо. Но, как и Рэй, он почему-то верил в нас. И если не катался, утирая слезы, по полу в смеховой истерике, тратил на наши песни времени и сил гораздо больше, чем полагалось. В обход всех правил компании задерживался до поздней ночи, да еще и приводил своих друзей музыкантов, которые работали бесплатно; пробовал разные аранжировки и новые идеи – тайком, когда сотрудники DJM уходили домой.

Все это было очень увлекательно, но в итоге нас застукал офис-менеджер компании. Не помню, как ему удалось нас вычислить, – думаю, кто-то ехал мимо, заметил свет в окнах и решил, что в студию залезли грабители. Калеб был уверен, что сейчас его уволят, и, видимо, с отчаяния, дал самому Дику Джеймсу послушать то, над чем мы работали.

К общему изумлению, Дик не уволил Калеба и не выкинул нас из студии. Напротив, он предложил выпускать наши песни, да еще и платить за это двадцать пять фунтов в неделю – десятку Берни и пятнадцать мне: мне на пять больше, потому что я играл на клавишных и пел. Это означало, что я мог спокойно уйти из «Блюзологии» и сосредоточиться на сочинении песен – то есть именно на том, чем я хотел заниматься. Мы вышли из кабинета Дика в шоке. Даже завизжать от восторга не могли.