После провала «Леди Саманты» мы обнаружили, что «Филипс» не заинтересован в обновлении контракта: компания решительно не желала финансировать альбом певца, который принес ей одни убытки. Дик Джеймс как-то вскользь заметил, что стоило бы выпустить альбом под собственным лейблом вместо того, чтобы отдавать лицензию другим звукозаписывающим компаниям. Но его куда больше волновало участие в конкурсе «Евровидение». К вящей радости Дика, одну из наших сугубо «коммерческих» песен, о которой мы почти забыли, номинировали на участие в этом конкурсе. Лулу [86] должна была спеть шесть песен в своем ТВ-шоу, после чего британским зрителям предстояло выбрать ту, что поедет на «Евро». Сказать, что Берни воспринял эти новости холодно, было бы сильным преуменьшением. На самом деле он пришел в ужас.

В то время «Евровидение» еще не превратилось в нынешнюю постыдную оргию, но «Пинк Флоид» или The Soft Machine [87] явно не рвались в нем участвовать. Что еще хуже, Берни не имел к номинированной песне никакого отношения, хоть и числился автором слов. На самом деле текст склепал я, и это была еще одна вариация на тему I’ve Been Loving You. Внезапно мы вернулись туда, откуда начинали.

Опасения Берни подтвердились. Мы смотрели программу Лулу по телевизору в Фроум Корт. Наша песня – моя песня – была абсолютно неприметной и незапоминающейся, чем сильно отличалась от остальных номинированных: казалось, авторы каждой из них разродились столь ужасающими идеями, что забыть их представлялось невозможным при всем желании. Одна песня четко ассоциировалась с пьяными немцами, громко хлопающими по коленкам в каком-нибудь баварском пивном зале. Другая являла собой жуткое сочетание биг-бэнда и бузуки. Третья называлась March, но не имела никакого отношения к месяцу марту. Это в буквальном смысле был марш – с участием военного духового оркестра для полной ясности. Стив Браун не ошибся: мы действительно не могли сочинять такое, и голосование зрителей это подтвердило – мы заняли последнее место. Выиграли же «пьяные немцы» – кстати, песня-победитель называлась Boom Bang-A-Bang.

На следующий день мы пришли на работу в DJM и обнаружили, что «Дейли Экспресс» опубликовала заметку, в которой доходчиво объяснялось, почему наша песня проиграла: да потому, что она очевидно худшая из всех. Дик без особого энтузиазма объявил, что хватит тратить зря общее время – пора заняться работой над альбомом. Если «Филипс» откажется его выпускать, он наймет команду пиарщиков и запустит собственный звукозаписывающий лейбл.

Нас посадили в небольшую студию, Стив Браун стал продюсером альбома, а звукозаписью занимался Клайв Фрэнкс – кстати, именно он записал ту самую скандальную The Troggs Tape. Через много лет он стал сопродюсером нескольких моих альбомов, он и сейчас сотрудничает со мной в качестве звукорежиссера на живых концертах. Объединившись, мы вкладывали все, что могли, в создание новых песен. Психоделические звуковые эффекты, клавесины, обратные гитарные соло – благодаря мастерству Калеба, флейты, барабаны бонго, панорамное стерео, джазовые импровизации, хитроумные окончания песен – звук затихает, а потом внезапно возвращается, свистки Клайва. Если хорошенько прислушаться, можно даже услышать, как в студию втаскивают кухонную раковину. Возможно, понимай мы тогда, что больше звуков – не всегда лучше, получилось бы более профессионально, но, записывая свой первый альбом, о таком не думаешь. В голове у тебя как будто звучит тихий голос: «А вдруг твой первый альбом станет последним? Значит, надо перепробовать все, пока есть возможность». Но, господи, как же это было здорово, как захватывающе! Альбом получил название Empty Sky и вышел под новым лейблом Дика DJM шестого июня 1969 года. Помню, как снова и снова прокручивал заглавный трек и думал: это лучшее, что я слышал в моей жизни.

Empty Sky не стал хитовым альбомом – продалось всего несколько тысяч дисков. Но что-то сдвинулось с места. Начались перемены, пусть и очень постепенные. Отзывы в прессе были хоть и не восторженные, но обещающие нам перспективу – явный шаг вперед после заметки в «Дейли Экспресс», где нам отказывали даже в способности написать такую замечательную песню, как Boom Bang-A-Bang. Сразу после выхода Empty Sky нам позвонили и сказали, что Three Dog Night записали кавер «Леди Саманты» для своего нового альбома. Three Dog Night! Американцы. Настоящая американская рок-группа спела одну из наших песен. Не эстрадный певец в субботнем вечернем концерте на «Би-би-си уан» и не участник «Евровидения», а стильная и успешная американская рок-группа. Наше с Берни творение звучало в альбоме, попавшем в американскую топ-двадцатку.

Empty Sky обеспечил меня материалом, то есть теперь я мог выступать вживую. Поначалу было тяжеловато – я выступал на небольших стихийно возникающих шоу и играл с теми музыкантами, которых на тот момент мог найти, – обычно с Калебом и его новой группой Hookfoot. Я нервничал: в последний раз я стоял на сцене, когда Долговязый Джон пел под фанеру, а я в дурацком кафтане мечтал провалиться сквозь землю. Но чем свободнее и спокойнее я себя чувствовал, тем лучше проходили концерты, и окончательно все наладилось, когда я собрал собственную группу. С Найджелом Олссоном и Ди Мюрреем мы познакомились в DJM. Найджел играл в группе Plastic Penny, выпустившей в 1968 году громкий хит, – и, кстати, именно эта группа купила одну из тех песен, которые в прошлом году мы с Берни пытались продать. В некотором смысле это символизировало наше тогдашнее везение, потому что альбом с этой песней вышел как раз в тот момент, когда удача оставила Plastic Penny’s и ее карьера покатилась под откос. Ди тем временем работал в The Mirage, психоделической команде, которая годами выпускала синглы без всякого намека на признание. А между тем оба были прекрасные музыканты, и мы сразу ухватились за Ди – фантастического басиста. Найджел работал в стиле Кита Муна [88] и Джинджера Бейкера [89] и был настоящим шоуменом – его аппаратура занимала почти все нашу репетиционную комнату, а на двух басовых барабанах красовалось его имя. И Найджел, и Ди к тому же умели петь. Гитарист нам не требовался, мы и втроем добивались достаточно мощного и наполненного звучания.

К тому же, играя втроем, ты получаешь полную свободу для экспромта. Не имело значения, что мы не могли повторить сложные студийные аранжировки – зато мы импровизировали, удлиняли композиции, исполняли сольные партии, делали попурри из разных песен, позволяли себе сыграть кавер какой-нибудь из песен Элвиса или вариант Give Peace a Chance [90] .

Я начал задумываться о том, как выгляжу на сцене. Безусловно, я хотел быть фронтменом – но я же сидел за фортепиано, а значит, не мог разгуливать туда-сюда, как Мик Джаггер, или картинно разбивать инструмент, как Джими Хендрикс или Пит Таунсенд. Горький опыт научил меня: в попытке залихватски расколошматить рояль, а именно столкнуть его со сцены, артист скорее напоминает уставшего грузчика, чем рокера-небожителя, которому все дозволено. Поэтому я начал думать о пианистах, которыми восхищался в детстве: им ведь удавалось зажигать публику, будучи прикованными к старому трехметровому гробу, как ласково я его называл. Я вспомнил, как Джерри Ли Льюис пинал свой стул и вспрыгивал на клавиатуру, как Литл Ричард вставал или наклонялся назад во время игры, даже как Уинифред Атвелл поворачивалась лицом к зрителям и улыбалась. Все они сильно повлияли на мою манеру выступления. Оказалось, играть стоя, как Литл Ричард, – чертовски тяжело физически, особенно если руки короткие, как у меня, но я не оставлял стараний. Наша музыка отличалась от всех, теперь и на сцене мы выглядели абсолютно оригинально. Что бы ни происходило на границе шестидесятых и семидесятых, я точно знал: нет больше такого трио, где фронтмен-клавишник пытается соединить агрессивный напор раннего рок-н-ролла с приветливым благодушием Уинифред Атвелл.

Мы разъезжали по колледжам, выступали на площадках, где собирались хиппи, наши концерты становились все интереснее, а музыка – все лучше. Особенно когда мы начали исполнять свои новые песни. Должен признаться, я не всегда лучший судья собственного творчества. В конце концов, это я во всеуслышание объявил, что Don’t Let the Sun Go Down on Me – чудовищная песня, и я никогда ее не выпущу (об этом позже). Но тогда даже я мог сказать, что наш новый материал – уже другая лига. Это было лучше, чем все, что мы делали раньше. Новые песни писались легко – Берни сочинил текст Your Song однажды утром за завтраком в Фроум Корт, отдал мне, и я буквально за пятнадцать минут придумал музыку. И все это потому, что самая тяжелая работа уже была позади: новая музыка вобрала в себя все те часы, в которые мы с Берни пытались писать вместе, и наши выступления с Найджелом и Ди, подарившие мне уверенность в себе, и время, которое я против своей воли провел в Королевской академии, и ночную клубную круговерть эпохи «Блюзологии». Border Song или Take Me to the Pilot соединяли в себе элементы фанка и соула, подхваченные мною у Патти Лабелль и Мэйджора Лэнса, но в них прослеживалось и влияние классической музыки – той, что я впитывал субботними утрами в академии, штудируя Шопена и Бартока.

И, конечно, на нас повлияло то, что мы слушали в спальне в Фроум Корт. Пока мы писали новые песни, в наушниках стереопроигрывателя звучали две группы. Первая – американский рок-соул-дуэт «Делани и Бонни». Меня бесконечно восхищал их клавишник Леон Рассел, он как будто волшебным образом залез мне в голову и играл именно то, о чем я мечтал. Ему удалось создать синтез всех стилей, которые я любил, – рок-н-ролл, блюз, госпел, кантри. И все это звучало естественно и гармонично.

И вторая группа – The Band. Их первые два альбома мы слушали постоянно. Как и клавишные Леона Рассела, их песни прокладывали нам новый путь – как будто кто-то с факелом шел впереди и показывал, что мы в действительности хотим делать. Chest Fever, Tears of Rage, The Weight: вот что мы мечтали писать. Берни обожал их тексты. Еще ребенком он влюбился в приключенческие истории о старой Америке, а ведь именно об этом и пели The Band: «Верджил Кейн – имя мое, на денвилском поезде я служил, но прискакала конница Стоунмэна и взорвала пути» [91] . Эти музыканты пели собственный соул, не каверы In the Midnight Hour, их музыка не звучала, как блеклое подражание чернокожим артистам. Это было как откровение.