Он реагировал даже не миной, а тенью от мины: смеющимся кончиком темных, сухих, сжатых губ; а на мускулах скул передергивали: то – сарказм, то – ирония; точно оттенки душевных движений лицом заключались как в скобки; казался живым, переполненным силой, играющей в нем.

Мне запало, что он – человек знаменитый; конечно, – актер драматический; я же театр подвергал остракизму; и непроизвольно садился спиною к актерам: большим, средним, маленьким; и я не спрашивал, кто он и что он; казалось: играет и в жизни какую-то сильную роль; вероятно, жена – «энженю»; лысый «герр лейтенант» – комик: с даром; но не понимал, почему это трио встречается шелестами удивленья, почтенья и страха; и даже на нас, приседающих к столику трио, порой поднимали глаза не без зависти.

– «Слава артиста», – мелькало мне.

Все же: к артисту, так сильно игравшему роль, любопытства не чувствовал я, лишь любуясь игре между столиками, – не на сцене; и даже не спрашивал, как его имя, фамилия: Поссарт, Барнай или «Шмидт»; кстати, – мог бы сказать о нем так: артист МХАТа, Сушкевич (лет восемь назад), плюс Иван Николаич Берсенев, но в собственной роли, деленные на два, – явили бы схему, которую овеществила б сильнейшими красками кисть Валлотона [89] , прекрасного мастера лиц, данных белою плоскостью с вляпинами черных пятен: из черного, очень глубокого фона; один Валлотон мог бы дать настоящий портрет Ведекинда; «артист» «Симплициссимуса» сказался поздней для меня хоть артистом, но – не знаменитым; он был – драматургом в те дни – знаменитейшим; с нами сидел, пил вино, разговаривал минами —

– Франк Ведекинд!

Он тогда еще выглядел пугалом для всех почтеннейших немцев; его кружевная пичужка-жена для них выросла в ведьму, седлавшую дьяволово помело: циркулировала фотография, изображавшая мужа с женой на плечах – в вызывающей позе, в таком же наряде; фотографию эту буржуи восприняли как оплеуху; плевались на карточку; мне показали в Париже ее:

– «Полюбуйтесь-ка на Ведекинда с женой!»

– «Как, как, как?»

Ярко вспомнилась милая спутница милых часов в «Симплициссимусе», проведенных недавно.

– «Каскадная дива!»

Встал ярко суровый мужчина.

– «Паяц!»

Защищал мою яркую парочку с пеной у рта; это было в Париже; оттуда я справился точно у мюнхенцев: с нами ль сидел Ведекинд. И ответ получил: да, – сидел в «Симплициссимусе».

А кто был лейтенант, – я не знаю.

Однажды, придя в «Симплициссимус», я получил приглашение от архитектора: вечер окончить домашней пирушкой; устроил ее, уезжая из Мюнхена, – для «симплициссимусовцев»; также он приглашал и других; и, когда собрались, он поднялся, воскликнувши:

– «Дер Симплициссимус» циет хинаус» [90] .

Человек двадцать встали и вышли на улицу; я шел с миловидной женой драматурга; он – мрачно шагал впереди: в пустой улице; а перед ним шел приплясом художник в плаще, изломив поля шляпы, держа на руке мандолину, – меж отблесками фонарей, от которых, как рыбки, скользили на плитах дробимые отблески; скоро мы все оказалися в комнате: стол, ковер, стулья, диван; на полу – пирамида квадратных подносов, наполненных кружками; кто-то, поднявшись на стул, прокричал:

– «Все, что будет увидено здесь, – пусть останется в этих стенах!»

Молодежь поскидала с себя пиджаки, принимаясь за кружки; и грохнули: «х'oхи» хозяину.

Вдруг Ведекинд вышел на середину ковра, сняв пиджак; чуть присевши в классической позе борца, головой наклоненной – к жене; та, вскочив, вылетая из белого блеска одежд, как из крыльев, – стремительно бросилась к мужу, стараясь его опрокинуть; и кубарями покатились они на диван, где в летающем сальто-мортале жена оказалась на шее у мужа; коленями, точно клещами, затиснула шею ему; миг, – она уж под ним; ноги – вверх; и показывала из-под веера юбок свои панталончики.

Мы, расступись, наблюдали борьбу: Ведекинд дал ей время развить весь орнамент телесных движений, напомнивших танец Дункан, взятый в темпах стремительных; позою поза стреляла; она завивалась, как трель дисканта над звучащею басом, могучей скульптурою торсов, напомнивших пращников, дискометателей; Франк Ведекинд был не менее великолепен в борьбе; наконец он ее положил на лопатки все с тою же бледною маской лица, устремленного мимо – жены, мимо мира, —

– в себя!

Вероятней всего: фотография, столь ужаснувшая немцев, снята была после турнира супругов; мы пели и пили; я помню, как мандолинист, заломив поля шляпы, запевши струной, проводил меня д'o дому; долго бренчала струна в пустоте ночной улицы; я уж стоял у окна, раздеваясь, а где-то она еще плакала.

Все мне наладилось в Мюнхене; были теплы наши споры, мечты об Италии: перевалить Сен-Готард и, надевши «рукзаки» [91] , пешком опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в Ассизи [92] , безумствовать в Риме.

Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [93] , оставивши Нижний, с женою и братом своим, композитором, переезжали сюда: в декабре; я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от Эмилия Метнера сыпался град указаний: «А вы посетили ли? Не посетили! Бегите скорей: немцы – то, а – не это». И вдруг узнаю: Метнер – в нервной горячке: Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я, выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.