Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…

Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, – и постоянно звучит смех? Раскатистый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…

У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, – порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, – вот именно, приходилось, – смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…

Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, – на самом деле я такой трус, что просто не отважился бы на такой шаг, – однако, сам факт появления их у меня в голове, согласитесь, тоже кое-что значил…

Наиболее подходящей казалась гибель на рельсах, она импонировала мне более всего. А что? Взглянуть на прощание на все эти рожи и рухнуть ничком, прямо под колеса приближающегося поезда!

И пока не угасал этот порыв, мне хотелось немедленно выскочить на платформу и, прямо на глазах у сотен пассажиров, осуществить задуманное, но мысль о том, что они станут свидетелями того, как меня разрежет и разметает по полотну, – была неприятна… И тогда, подумав еще немного, я решался немного повременить со своим уходом из жизни, хотя бы до ночи, когда все утихнет, чтобы уж с самым последним поездом отправиться до “Конечной”, прямо в объятья Смерти. В вечность… В небытие… Но, тем не менее, дежурство за дежурством, поезд за поездом, а я оставался на месте… Трусость или банальная лень были тому причиной? Лень или трусость? А ни то, ни другое…

“Сколько же мы потеряли,” – не переставал думать я, – “что не практикуем сейчас дуэлей; не стреляемся из пистолетов, не деремся на шпагах или на чем еще они там дрались, эти наши достопочтенные предки… Какое упущение, какая потеря для общества! Практикуй мы сейчас дуэли, – глядишь и люди бы были гораздо мягче, достойнее, вежливее, спокойней. Присутствовала бы какая-нибудь ну хоть самая завалящая мораль, и все эти понятия о чести и взаимоуважении не являлись для нас пустыми, ничего не значащими словами. Потому как одно неловкое слово, косой взгляд, небольшой прецедент, или еще что-нибудь в этом духе и все! Оскорбление! Дуэль!” – как это звучит! Право, благородно звучит! Еще точнее, – звучало когда-то давно, когда люди были именно теми, кем, собственно, им и полагается быть. Людьми… А практикуй мы дуэли и по сю пору, я бы мог отдавить какому-нибудь типу ногу, не извиниться, да еще послать по известному адресу… Оскорбился бы он, наверное. Вызвал бы на дуэль. А там дело не хитрое: пригласить в качестве секундантов пару бомжей с “Кольцевой”, дать им на бутылку, подобрать место по вкусу… Мне кажется, для такого дела идеально подходит станция “Ботанический сад”. Интим, полумрак, изыск; что-то от духа ТОГО времени непостижимым образом зародилось в атмосфере этой станции. Что-то Пушкинское… Что-то Лермонтовское. Отличное место для проведения дуэлей, ничего не скажешь… Жаль, что они отошли в прошлое, поскольку ни в одну военную кампанию меня, по понятным причинам, просто не взяли бы…

Смерти, как таковой, я не боялся… Ну может быть немножечко боялся той боли, которую мне придется испытать тогда, но и она меркла, казалась незначительной и жалкой, перед другим страхом. Страхом загробной жизни… Именно это и отравляло мой поистине благородный порыв и всегда удерживало на месте.

Да, я боялся! Боялся, что ТАМ действительно ч т о – т о есть!!! Ад или Рай, – неважно, потому как цель, которую я преследовал, бросившись под колеса поезда, – вовсе не подразумевала под собой попадание в ту или иную область… Для себя я желал только одного, – небытия, ради которого стоило вытерпеть эти несколько секунд мучений и никакая загробная жизнь, – меня не устраивала. Я могу еще понять грешников, но, отказывая себе во всем, посвящать себя Богу, только лишь для того, чтобы в конечном итоге оказаться в компании каких-то занудных праведников, да к тому же еще евреев, – было бы для меня довольно странным поступком. Все эти ангелы, архангелы, херувимы, блаженные с праведниками, населяющие Райские Кущи – представлялись мне почему-то парнями настолько скучными и безынтересными, что, за все свои благодеяния, терпеть их общество вечность, – нет уж, увольте… Абсолютно никаких желаний, стремлений, словом всего того, к чему можно пристраститься за земную жизнь, – для них просто не существует, представляете? Никаких там развлечений, чудачеств, и прочего – НИЧЕГО! Пускай телесные радости, из-за отсутствия первопричины, в Раю уже не актуальны, но, положа руку на сердце, там ведь и поговорить толком не с кем! Прошу прощения Бог, но на это я не согласен…

Ад казался куда более заманчивым, но и там жизнь не сахар… Конечно, в компании таких именитых личностей как, например, Чингисхан, Иван Грозный, Ленин, Гитлер, Сталин или, на худой конец, Чикатило, – можно было не скучно скоротать вечность, но духота, согласитесь, тоже штука малоприятная, ну а тут еще черти за тобой со сковородкой носятся, чтобы посадить на нее и зажарить… Нет, милые мои, заявляю со всей уверенностью, – это не для меня!

Но с другой стороны, если жить не стремясь ни к спасению и не к гибели, ни в Ад и ни в Рай, не совершать при жизни никаких поступков, за которые могли бы поощрить или наказать, то оправдана ли она, такая вот жизнь? Да и жизнь ли это? Вот и мне казалось не жизнь…

Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное как минутная слабость, но неизгладимая тоска, скука, бесперспективность, бессмысленность собственного существования, его ненужность, – безусловно, подводили меня к ним. И неизвестно, как бы все повернулось, если бы у меня не появилась она. Моя девушка.

Произошло это в самом начале осени, в Сентябре… Именно тогда при спуске в метро я увидел, фотографический плакат с изображением пожелтевших листьев и дурацкой подписью “Хорошая погода – в любое время года”, под всем этим. Должен признаться, такие вещи всегда действовали мне на нервы или просто хотелось, чтоб действовали. Виной всему была, конечно же, меланхолия, всегда актуальная в это дождливое время года, о неумолимом приближении которого, я, на сей раз, узнал по внешнему виду пассажиров на эскалаторе. По ним, да разве еще по листьям, проносимых ими в складках одежды; в основном за воротниками плащей, на полях шляп, но, чаще всего, на подошвах ботинок…

Кстати, об одежде: она всегда сообщала мне о том времени года, которое в данный момент правит бал, там, на верху, где я так давно не был. Иногда казалось, что не столько природа, сколько сами люди меняют времена года, по собственному усмотрению, простой сменой одежды, а та только следовала очередным их капризам… Дело, впрочем, было не в цене одежды и не в ее качестве, а исключительно в цвете. Цвете и выражении лица того, кто в этой одежде шел…

К примеру, если я замечал, что пассажиры на эскалаторе поголовно одеты во что-то сине-черно-серое и имеют красноватое дополнение на лице, в придачу, понимал; Зима серьезно взялась за дело и спуску от нее не жди. Если к этой цветовой гамме прибавлялись еще цвета, – абсолютно новые, – которые появлялись в прорехах расстегнутых пальто или шуб, – как правило, уже порядком заношенных, – а лица, в свою очередь, приобретали естественность, – то все это означало капель и весну. Минимум одежды и самого разнообразного цвета, на фоне беспечных и идиотически-радостных лиц, – свидетельствовал о наступившем лете, жаре и актуальности пива. Впрочем, тут я ошибаюсь, пиво всегда актуально, не только летом… Ну и, наконец, если преобладал цвет коричневый, со всеми своими оттенками, а одежда была такой длинной что полы ее нередко застревали при сходе с эскалатора, добавляя, в свою очередь, озабоченности на лицах, – то все это говорило о том, что опять подошла осень, и меланхолия завладевала мной…